Токио нас больше не любит - Лорига Рэй. Страница 39

Я сижу напротив двери в виски-бар, а куча народу ждет очереди на вход.

Все одеты с иголочки, абсолютно законопослушны, соблюдают очередность.

На мобильном телефоне я вижу ее сообщение, присланное больше часа назад.

Сообщение гласит:

«Я все еще думаю о тебе».

Она вполне способна иметь детей. Гинеколог международной страховой компании подтвердил это сегодня утром. Остается узнать, подхожу ли я ей как мужчина по генетическим показателям. Возможно, что и нет, ведь мой отец в прошлом алкоголик а мать работала в цирке. Однако, как бы то ни было я очень, очень рад. Потому что женщина, которая знает, что способна зачать, подобна киту, который знает, что способен проглотить всех рыб в море стоит лишь распахнуть пасть. Раз уж речь зашла о китах, пока мы ищем достойный ресторан, чтобы отпраздновать новость, я чувствую себя маленьким Ионой, поместившимся и, конечно же, плененным внутри нее. Ее размеры и власть меня пугают, и в то же время я, как и Иона, не могу не чувствовать странной уверенности. Жизнь внутри нее меня умиротворяет. Как тюрьма успокаивает трусов, а виселица — плохих танцоров.

Желтые цветочки в императорском саду Фукиягэ несут добрые предзнаменования. Она рассказывает мне о путешествии по прибрежному шоссе из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Конечно, вела машину она. Я только следил по автомобильной карте. Холмы Большого Юга напомнили нам холмы Ирландии. Кажется, во время этого путешествия мы были невероятно счастливы. Она даже задавалась вопросом, будем ли мы так же счастливы когда-нибудь еще. Я снова напуган ясностью ее воспоминаний и ясностью ее предчувствий. Она — это армия, а я — безоружный бродяга.

— Я знала, что ты никогда не будешь носить кимоно.

Она говорит про кимоно, которое заказала для меня во Вьетнаме, в одной из швейных мастерских Хой-Ханга, возле реки, впадающей в Китайскую бухту.

Кимоно надето на мне. Я сижу в красном кресле перед телевизором в моем шелковом серебристо-голубом кимоно, но она знает, что ходить в нем я буду не часто, что, возможно, однажды сняв его, больше уже не надену.

— Откуда ты столько знаешь?

— Ты не человек кимоно. Никогда им не был и никогда им не будешь.

— Люди меняются.

— Нет, люди становятся хуже. Вот и все.

— Почему ты мне раньше этого не сказала?

— Чего «этого»?

— Почему ты не предупредила меня в Хой-Хан-ге, прежде чем эти шикарные портнихи сняли с меня мерку?

— Ты был в упоении. Ты прикасался к шелку, как прикасаются к сокровищу.

— Шелк мне все еще нравится. Это великолепный шелк.

— Казалось, от абсолютного счастья тебя отделяет всего одно кимоно.

— Но ты же знала, что это не так. Ты видела заранее, как я целых два месяца буду сидеть здесь, пытаясь привыкнуть к этому дурацкому кимоно. Ты уже видела поражение кимоно, как будто побывала в будущем и вернулась обратно.

— То, что кто-то может знать будущее, не значит, что он может его изменить.

По телевизору в прямой трансляции передают смертную казнь из тюрьмы в Аризоне.

Она ищет свой бумажник, находит, пересчитывает деньги, чмокает меня и предлагает встретиться через два часа в цокольном этаже «Бункамуры», что кажется мне великолепной идеей, поскольку в цокольном этаже «Бункамуры» есть по меньшей мере дюжина замечательных ресторанов.

Когда она выходит из комнаты, я не могу не почувствовать себя одетым в одежду другого мужчины. В общем, я еще довольно долго сижу внутри моего бесценного кимоно, абсолютно неподвижный.

Я просматриваю объявления на мониторе такси. Уже поздно. Мы проезжаем совсем рядом с этой смешной Токийской башней, скопированной с Эйфелевой. На тридцать метров выше и в тридцать раз глупее.

Я сижу в баре одного из бейсбольных центров, где японцы запираются в маленьких двориках, обнесенных изгородью, и лупят по мячам, которые с неистощимым терпением выпускает машинка. Десять маленьких зарешеченных двориков, каждый с разной скоростью вылета мяча. Большинство питчеров — это пьяные конторские служащие. Когда они мажут по мячам, галстуки закручиваются у них вокруг головы. У некоторых, несмотря ни на что, получаются неплохие удары, и тогда они вопят, как будто находятся посреди стадиона, каждый из них — одновременно и игрок, и публика. Почти все приходят одни.

Я не умею играть в бейсбол. Я такой битой не попал бы даже в Панаму, но что-то меня успокаивает в том, как эти люди попадают, и мажут, и отдуваются, и ждут нового мяча, а иногда выдают хороший удар, засаживают мяч в решетку. Мне нравится идея игры в одиночку, игры, которую никто не видит, в которой мячи, точные или смазанные, куда бы они ни летели, никогда не улетают далеко.

А есть еще лужайки для гольфа, такие же маленькие — металлические выгородки на террасах многих зданий. Японцы обожают устраивать невозможные игры.

Она сидит рядом со мной, глаза закрыты. Мы выпивали. Клерки снуют по бару со своими битами в руках и смотрят на ее ноги. На ней короткая юбка и сандалии на каблуке. Она сидит на красном табурете, соседнем с моим, положив голову на стойку. У нее очень красивые ноги. На какой-то момент мне хочется стать одним из этих японских конторщиков, покидающих свои клетки в поту, с засученными рукавами, и подходящих к барной стойке — только ради того, чтобы посмотреть на ее ноги.

— Знаешь, в чем твоя проблема?

Она сидит на полу, пьет чай и перебирает свои фотографии. Я стою посреди комнаты и пью пиво. Разумеется, я не знаю, в чем моя проблема.

— Твоя проблема в том, что ты не тот человек, на которого можно рассчитывать. Тебя нет на фотографиях.

— На каких фотографиях?

— Не важно на каких, потому что тебя нет ни на одной. На снимках только я. Словно бы это были только мои путешествия.

Я смотрю на разбросанные по полу снимки, и действительно, меня вроде бы нет ни на одном.

— Попробуй поискать. Я помню, в Ханое ты меня снимала. Где-то она должна быть. И в самолете тоже. Ты снимала меня в самолете. В этом я уверен.

— Ну вот, — говорит она, — у меня есть твоя фотография, ты спишь в самолете. Как будто я путешествую в одиночку.

— Но ты путешествуешь не в одиночку. Я здесь, хоть меня и нет на снимках.

— Ты здесь, но почему тебя нет на снимках? Ты когда-нибудь об этом задумывался?

— Мне не нравятся фотографии.

— Мои тебе нравятся.

— Твои — да. Мне не нравятся мои.

— Вот в чем проблема. Теперь ты понимаешь?

— Нет.

— Твоя проблема в том, что через много лет ты сможешь все отрицать, потому что ты не оставил доказательств. И это заставляет меня сомневаться в вере в нас, которая сейчас у тебя есть.

— Я кое в чем не разобрался.

— В чем?

— Да ни в чем на самом деле. Ты хочешь меня сфотографировать?

— Я не хочу тебя фотографировать. Я хочу, чтобы ты был на снимках. Хочу, чтобы перестал с ними бороться. Я хочу видеть тебя рядом со мной, в Токио, через целую кучу лет.

Мы еще не завтракали. Она рассматривает фотографии на полу. Я все так же стою, пью пиво. Я по-прежнему не знаю, в чем моя проблема, но предполагаю, что не хочу быть в Токио через целую кучу лет. Предполагаю, что через целую кучу лет я хочу быть где-нибудь в другом месте.

Вот я и в Токио, и ветер дует с такой силой, что ей кажется, будто кто-то спрятался на балконе и стучит в стекла, — но на маленьком балкончике никого нет. Поместился бы цветочный горшок, но, безусловно, было бы глупо вверять растение заботам постояльцев, потому что люди в этих гостиницах на холме сменяются каждые два-три часа — и приходят сюда лишь для того, чтобы заняться сексом.

Мы явились за тем же самым, хотя, разумеется, у нас есть другая гостиница, нормальный отель, где мы разговариваем, спим и иногда тоже занимаемся сексом, но здесь, на холме, все получается лучше, потому что мы каждый раз заходим в разные комнаты. Поэтому мы часто трахаемся на полу или у зеркальных стен. Когда я раскрываю дверь на балкон, все в комнате оживает, и простыни взлетают над постелью, и дверь в ванную хлопает с такой силой, как будто сотрясается все здание. Когда я закрываю дверь, все успокаивается. Она голая, и ей страшно, и волосы упали ей на лицо, как будто она вела машину с откидным верхом. Я тоже голый.