Золотой осел - Макиавелли Никколо. Страница 6
И оттеняющие синеву
Пушистые ресницы днем и ночью
Я буду прославлять, пока живу,
И не умерю болтовню сорочью!
А носик милой! Так прекрасен! Ох,
Прекраснее не увидать воочию!
А ротик! И у многих он не плох,
Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:
Сей — сотворил собственноручно Бог!
И язычок, как розовая змейка
Меж совершенных зубок-жемчугов,
Как патока, поблескивает клейко.
А ветерок дыхания таков,
Что мнится — словно луговые дали,
Благоуханьем полнится альков.
А подбородок, шейха и так дале...
Забыли б вы все прелести менад,
Когда бы эту прелесть увидали!
Рассказывать ли далее подряд
Ведь искренности публика не рада.
И не за ложь, за истину бранят.
Вестимо, откровенничать не надо,
Я в сем удостоверился давно,
Однако ж откровенье мне — услада.
А красота как доброе вино.
О тонкий стан, о шелковая кожа!
Подумаешь — и на душе хмельно.
Но, рядышком с красавицею лежа,
Не видел я подруги ниже плеч,
Боясь отбросить одеяло с ложа.
То холодел я, то горел, как печь,
Но не касался до прекрасной, в страхе
Напасти снова на себя навлечь.
Ронял я, изнывая, охи-ахи,
Но не решался перейти предел
И был, как злоумышленник на плахе.
Лежал и шевелиться я не смел,
Как будто то не ложе, но могила.
И сам от страха был мертвецки бел.
Картина эта деву рассмешила
И молвила она: «Велик твой страх.
Иль, может, я — великая страшила?
Ты поначалу мчал на всех парах.
Иль из другого ты, быть может, теста?
Почто остановился и зачах?
Ты в это Богом проклятое место
За мной пришел, как в старину герой,
Летевший к Гере в Абидос из Сеста.
А вот теперь, как тяжелобольной,
Лежишь под одеялом, холодея.
Придвинься ближе и лицо открой».
Я прижимаюсь сиротливо к краю
И на подругу резвую свою
Сперва еще с опаскою взираю,
Затем, покамест так же на краю,
Оборотиться к деве я рискую —
И вот уже немного привстаю.
И придвигаюсь наконец вплотную.
И к вожделенному исподтишка
Протягиваю руку ледяную.
Едва ж коснулась красоты рука
Тотчас почувствовал я: прелесть эта,
Как никогда, желанна и сладка!
И, новым ощущеньем обогрета,
Былое обрела душа моя
Достоинство и мужа, и поэта.
И, своего восторга не тая,
Я снова целовал ее и снова.
«Благословенны темные края, —
И больше не было меж нами фраз.
Исчезло все в чарующем тумане.
Все огорчения забылись враз.
И наслаждений не было желанней
И поцелуев жарче. Наконец
Настал черед последних содроганий.
И я на ложе рухнул, как мертвец.
На смену ночи приходило утро,
И звезды погасившая заря
Небесные оттенки перламутра
Уж покрывала цветом янтаря.
Глаза раскрыла милая наяда
И поднялась со вздохом, говоря:
«Мне непременно на рассвете надо,
К работе не выказывая спесь,
Вести в леса проснувшееся стадо.
А ты, голубчик, оставайся здесь.
Но не грусти и побори истому.
И все обдумай, рассуди и взвесь.
И, главное, не выходи из дому.
Беру тебя покамест на постой.
Не отзывайся зову никакому».
И вот сижу я в горнице пустой.
Я с неохотою покинул ложе.
Мечтаю с нетерпением о той,