По следам дикого зубра - Пальман Вячеслав Иванович. Страница 63

«Я преодолела наконец долголетнюю неприязнь к горам, — писала Данута, — и сделала вот уже третью вылазку в сторону Черной речки…» Эти строки я прочитал еще и еще раз, чтобы убедиться в безошибочности подобной новости. Оказывается, она вместе с другими казачками станицы по своей инициативе занялась сбором лекарственных растений для лазаретов. Вот в какую сторону направила она знания, приобретенные в институте Стебута! Верхом на конях псебайские женщины забираются теперь в горы, отыскивают корни солодки, собирают пустырник, валериану, адонис, знаменитый золотой корень, сушат целебные растения и отправляют в Екатеринодар, где из сырья готовят лекарства. Вместе с женщинами работают два чуть ли не столетних старика, от которых в свое время перенял науку врачевания и наш друг Телеусов. Они на все лето забрались далеко по Лабёнку в горы и гонят там деготь из корней березы, этот живительный бальзам, действие которого я когда-то испытал на себе.

Как ни страшно было мне за жену, гордость пересилила этот страх. Нашла свое место. Экая молодчина!

«Однажды, — писала она далее, — мы встретились у эстонского поселка с Христофором Георгиевичем Шапошниковым. Он возвращался из похода, в продолжение которого осматривал стада зверей, а заодно охотился за каким-то очень нужным насекомым для своей удивительной коллекции, собранной для Зоологического музея. Настроение у него было подавленное, выглядел он беспокойным, хотя и старался не показать этого. На мой прямой вопрос, как со зверями, ответил уклончиво; похоже, в горах не все благополучно. С ним ехали Коротченко (ты его знаешь, наш сосед, старый человек, теперь тоже лесник, Шапошников уговорил его) и еще пожилой казак Седов из Сахрая, тоже добровольно взявшийся охранять покой зверя в лесах. Как видишь, друзья у зубров нашлись, пусть и не сильные, но все же… Для тебя это добрая весть, не так ли? Будем надеяться, что стада их уцелеют и, когда ты вернешься, дорогой мой, все пойдет как надо».

Боевая тревога, прозвучавшая, как всегда, неожиданно, не позволила мне тут же написать ответ. Через десять минут я был уже в строю. Немцы, постоянно тревожившие нас, похоже, опять предпринимали атаку. На переднем крае гремело все сильней. Мы, стоявшие в резерве, получили приказание выдвинуться к фронту.

С этого дня мы потеряли счет времени. Бои не утихали. Отступления, контратаки, набеги на отдельные части противника и глубокие разведки, иногда очень рискованные, измотали людей. Немцы вели азартную игру; они нервничали, боялись наших прорывов, но и сами стремились к прорывам. Оттеснив наши армии из Восточной Пруссии, их резервы рвались теперь к Августову, к Нареву, Висле, пытаясь тем самым хоть как-то повлиять на события в Галиции, куда, к общей нашей радости, прорвались Брусилов, Иванов, Рузский и другие генералы со своими армиями. Взят Львов! Осажден и наконец сдался Перемышль. Сотни тысяч пленных! Похоже, что Россия в полную меру расплатилась за беду с Самсоновым. Национальная гордость славян возликовала.

На нашем фронте немцы вскоре выдохлись, их остановили на рубеже Немана; противник был снова отброшен к Мазурским болотам. Тут повсюду очень широко действовала конница. Наши казачьи отряды, а с той стороны немецкие драгуны то и дело обходили разорванную линию фронта и угрожали тылам окружением, вносили панику в ряды самых стойких воинов.

Дождливая осень с холодной слякотью на низменных равнинах не охладила накала боев. С переменным успехом продолжалось большое сражение западнее Варшавы и Иван-города. Не прекращались стычки на нашем участке фронта.

В моей сотне бойцы обновились более чем наполовину. Уже двадцать два псебайца остались лежать в холодной земле по обе стороны прусской границы. Хмурый бородатый Кожевников все чаще сиживал в нашей землянке в позе глубокой задумчивости. Мы все устали от крови, от угрозы смерти, ночных поисков, вообще от войны, конца которой теперь не видел никто.

Лишь однажды под вечер мы все пережили истинную радость. Открылась дверь, пахнуло сырым холодом, и в облаке пара перед нами возникла худющая фигура казака.

— Разрешите доложить… Так что прибыл, ваше благородие!

Телеусов! Бледный, осунувшийся, одна бороденка торчит, в старой черкеске, которая хламидой висела на худом теле, Алексей Власович тем не менее сиял, как новенькая монета. Свои! Мы бросились обнимать его, Василий Васильевич украдкой вытирал слезы. Расспросам и рассказам не было конца. Как удалось ему отыскать своих в этом переменчивом беспорядке, понять невозможно, да он и сам толком не знал. Повезло.

Уже после ужина, расслабленные и спокойные, мы лежали и лениво вспоминали полузабытые события. И тут Алексей Власович сказал:

— А ведь я, Андрей Михайлович, в одном лазарете знаешь ли с кем лежал? В Питере-то. С твоим приятелем Улагаем. Вот как случается.

— Тоже раненый? — Сообщение я воспринял как-то очень спокойно.

— В голову. Снарядным осколком. Сурьезно. Опасались за него. Братец ихний, что в Ставке, и тот приезжали. Однако поправился. Чин полковника получил. Ему вроде бы дивизию собираются дать. Не дай бог нашу! А покелева он в районе Ковны со своими дикими. При штабе, в общем. Узнать меня не пожелали. Зыркнул желтым бешеным глазом — и был таков, заковылял, значит, в сторону. Ну и ладно, ему есть чего худого вспомнить… А тебе, Василь Васильич, Семка кланяться велел, скалил зубы, бугай.

— И он там же?

— От свово Улагая теперича ни на шаг. Ну, вроде денщика или вестового, как это у них называется. Тоже в гору пойдет при полковнике-то.

Кожевников погладил бороду и спокойно сказал:

— Слышать об этом гаде не могу, зря ты о нем. Одного хочу: чтоб в атаке или в перестрелке позади меня его не было. От Семки всякого ждать можно. Без святого в душе, вот он каков.

— Позади, если хошь, я поскачу, Василь, — сказал Телеусов. — Иль все мы втроях, рядом. Посматривать друг за дружкой, так оно верней на войне-то. Как и в горах доси ходили. — И посмотрел на меня, улыбаясь одними глазами.

Расчудесные, верные друзья!

Когда до нас добралась наконец полевая почта, везде лежал ранний в этом году снег, а низкое небо темнело прямо над соснами. Зима. Фронт устоялся, полки зарылись в окопы и землянки, солдаты отсыпались в блиндажах. Вот тебе и скорая победа!

Мне принесли сразу четыре письма.

Прежде всего я открыл конверт от Дануты. Прочитал. Да-а, она развернула свою работу так широко и с такой очевидной пользой для фронта, что ее назначили на должность заведующей базовым пунктом лекарственных растений, и теперь, как гордо писала она, «бюджет нашей семьи состоит не только из пенсии отца и твоего офицерского пособия, но из моего жалованья также. Наш амбар и сарай, где стоял твой Алан, теперь скорее склады и место для первой обработки растений. Мишанька, который вытянулся и заметно повзрослел, всяко пытается помогать мне: связывает травы в пучки, укладывает в плетенки. Он все время вспоминает о тебе, а дедушка часами рассказывает ему о войне, читает вслух газету, рассказы из „Нивы“, и хотя он мало еще понимает, все-таки слушает с открытым ртом. Вчера я получила поощрительное письмо, в котором помощник наказного атамана Войска Кубанского высказал всем нам благодарение за помощь доблестным воинам. И все-таки, все-таки более всего и чаще всего я думаю о тебе, мой милый, боюсь за тебя. Молю хранить себя в обстоятельствах, когда смерть подкарауливает всех и каждого ежечасно и ежеминутно…»

Я опустил письмо и задумался.

Данута и не подозревает, как эти слова близки к истине. Сегодня в полдень шальной снаряд из тяжелого орудия угодил в штабную землянку. Начальник штаба дивизии и пять других чинов отбыли в мир иной. А находились они всего в шестидесяти саженях от нашей землянки…

Письмо от Шапошникова, строго деловое, похожее на научный обзор о фауне заповедного Кавказа, было отослано им уже с турецкого фронта и касалось прошедших лета и осени. Массового браконьерства он тогда, впрочем, не обнаружил, но потери все же были. Двух зубров убили из нацеленных на солонец винтовок-самострелов; эти ружья стреляют без охотника, едва только зубр зацепит проволоку, протянутую на уровне колена. Старое и страшное оружие! Не только для зубра или оленя, но и для человека. Зубр крепок на пулю, чаще всего он уходит от самострелов раненный и гибнет где-нибудь в недоступной чащобе. Владелец самострела не каждый день проверяет свои западни, да и, проверив, не всегда изловчится отыскать раненого зверя.