Воскресший для мщения - Рокотов Сергей. Страница 42

— Как душит, вы видели с пятого этажа, а марку автомобиля не запомнили, — досадливо произнес Бурлак.

— А я в людях маракую, и что один мужик другого душит, сообразить могу, от ума ещё не отошла, — злобно парировала старуха. — А вот в чем не маракую, зря врать не стану. Я на них отродясь не ездила, автобусом пользуюсь… Темный был ахтонобиль и легковой… Можа «Мырсыдес»? — решила блеснуть знаниями она.

— А что же вы в милицию не позвонили? — спросил Бурлак.

— Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?

Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазенки:

— Время такое страшное, товарищ следователь… Я как домой вернулся с прогулки, пошел было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало как-то звонить. Поймают потом ещё в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошел ещё раз поглядеть в окно, что там творится… а тут уже две машины, и «Скорая», и милицейская…

На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.

— Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, — уточнил Бурлак. — А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?

— Он и душил, — ответила Жилкина. — Кто же еще?

То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.

… — Ты же гениальнейший человек, Лычкин! — смеялся Гнедой. — У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на такое дело одел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу… А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто Бог послал. А Бог ещё что любит, а Гаврилыч?

Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.

— Бог любит троицу! — расхохотался Гнедой. — Послал же он нам любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением и явными признаками дальтонизма. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли ещё кто — темно, далеко… Нет, нам нужен ещё один свидетель, убойный, как говорится, свидетель… В очко играешь?

— Играю.

— И правильно делаешь, — одобрил Гнедой. — Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор… И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.

— А может оказаться и достаточно, — потупив глаза, произнес Михаил. — А двадцать два — это все… Это проигрыш…

— Соображаешь, парень, толковый ты… Есть доля правды в твоих словах… А к добрым советам мы прислушиваемся… И все же я полагаю, да и Петр Петрович тоже со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент — поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазенками старушонки и каждый скажет — она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил ли, или нет, это ещё большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, пушку… Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом… Нет, нет, обязательно нужен кто-то еще. Убойный…

— Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было…

— Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснется…, — хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. — Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь… Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича… Ладно, мы все о деле, да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?

— Есть, — улыбнулся Михаил. — Еще как есть…

— Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, — сказал Гнедой. — У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, — сморщился он. — Ну не нравятся, и все тут… Какие-то они эдакие… Не в меня пошли… А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь… Да, много было у меня жен, — потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. — Но любил я только одну… Ее звали Эльмира… Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнезда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них… Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения… А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда… А Эльмира была беременна на третьем месяце… Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано… — Он стал загибать пальцы обеих рук. — Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская… А? Но.. не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?

Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул он неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.

— Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть, как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью…

Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.

— Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут… банальная история… Хотя… Есть одна интересная подробность…, — замялся он.

— Какая? — насторожился Гнедой.

— Дело в том, что… эта женщина, ну, которая… которую я… Она теперь живет с Кондратьевым.

— Ах даже так! — напрягся его собеседник и встал с места. — А ну-ка, ну-ка… А он знает, что вы были близки с ней?

— Нет. Он этого не знает, — уверенно произнес Михаил. — Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.