Тринадцатая сказка - Сеттерфилд Диана. Страница 32

Окна домов смотрели в поля, разграфленные живыми изгородями, над которыми кое-где возвышались отдельные деревья. Далее виднелся луг с пасущимися овцами и коровами, а за ним темнел лес – судя по моей карте, в той стороне находился олений парк. Дорога была немощеной, но этот недостаток искупался полным отсутствием транспортного движения. Более того, я не встретила здесь ни единого человека вплоть до момента, когда, миновав крайний дом, вышла к почтовой конторе, находившейся под одной крышей с деревенской лавкой.

Двое детишек в желтых макинтошах вышли из лавки и наперегонки помчались по дороге впереди невысокой светловолосой женщины, вероятно их матери, которая задержалась у почтового ящика, пытаясь наклеить марки на конверт и при этом не уронить зажатую под мышкой газету. Мальчик остановился перед мусорным баком, подвешенным к придорожному столбу, запихнул в его щель конфетную обертку и хотел взять такой же фантик у своей младшей сестры, но та воспротивилась: «Я сама! Я сама!» Она встала на цыпочки и потянулась к щели, игнорируя запретительные окрики брата. Налетевший ветер выхватил бумажку из пальцев и понес ее через дорогу.

– Я же тебе говорил!

Они вместе рванулись в погоню за фантиком и одновременно застыли, увидев меня. Две светлых челки разом колыхнулись над двумя парами карих глаз. Два рта раскрылись в одинаковых гримасах удивления. Не близнецы, конечно, но сходство разительное. Я поймала конфетную обертку и протянула ее детям. Девочка сделала шаг вперед, но ее более осмотрительный брат вытянутой рукой – на манер шлагбаума – преградил ей путь и позвал:

– Мам!

Светловолосая женщина у почтового ящика видела эту сценку.

– Все в порядке, Том. Пускай возьмет, – сказала она. Девочка взяла бумажку, не глядя на меня.

– Скажите «спасибо», – напомнила мать.

Дети выдавили из себя слова благодарности и с явным облегчением помчались к матери. Она приподняла девочку, которая на сей раз успешно запихнула бумажку в контейнер. Покончив с мусором, женщина вновь повернулась ко мне и на секунду задержала любопытный взгляд на моем фотоаппарате.

Анджелфилд не был тем местом, где я могла бы оставаться неприметной.

Сдержанно улыбнувшись, она пробормотала: «Приятной вам прогулки» – и поспешила за своими детьми, которые уже вовсю мчались по улице.

Я посмотрела им вслед.

На бегу дети дружно закладывали виражи, как будто связанные невидимой прочной нитью. Они меняли направление, резко притормаживали или ускорялись – и все это с какой-то телепатической синхронностью. Они напоминали двух танцоров, выделывающих па под одну и ту же неслышную для посторонних мелодию, или пару сухих листьев, одновременно подхваченных порывом ветра. В этом было нечто жутковатое и в то же время очень знакомое. Я бы охотно понаблюдала за ними дольше, но, подумав, что столь пристальное внимание может им не понравиться, повернулась и продолжила свой путь.

Через сотню-другую шагов показались ворота усадьбы. Их створки были не просто закрыты, но прочно связаны с землей и друг с другом побегами плюща, который вился меж узорами металлических решеток. Над воротами высилась белокаменная арка, опиравшаяся на две сторожевые будки с окошками. В одном из них я разглядела лист бумаги и, не устояв перед искушением, через мокрый бурьян продралась к самому окну. Но то оказался лишь призрак официального документа. Цветная эмблема строительной компании еще сохранилась, но собственно текст превратился в два бледно-серых пятна, имевших форму прежних параграфов, а под ними – чуть более темный намек на подпись. Разобрать содержание документа, за многие месяцы выцветшего на солнце, не представлялось возможным.

Я приготовилась к долгому путешествию вдоль периметра усадьбы в поисках другого входа, но успела сделать всего несколько шагов и обнаружила деревянную калитку, запиравшуюся на щеколду. Через минуту я уже находилась по ту сторону стены.

Аллея когда-то была посыпана гравием, остатки которого сейчас просматривались сквозь жидкую щетину травы. Плавно изгибаясь, дорога вывела меня к часовне из светлого песчаника и крытому проходу на кладбище; далее она продолжала забирать вправо и терялась меж кустов и деревьев, скрывавших всю перспективу. Садовые растения давно уже перебрались через бордюры; ветви разросшихся кустов боролись за каждый дюйм свободного пространства, а уровнем ниже аналогичную битву вели меж собой буйные сорняки.

Я осмотрела часовню. Подвергшаяся перестройке в Викторианскую эпоху, она тем не менее сохраняла строгость своего изначального средневекового облика. Небольшой аккуратный шпиль указывал в небеса без очевидного намерения их проткнуть, столь характерного для его более монументальных собратьев. Часовня находилась в верхней точке кривой, которую образовывала аллея; с каждым последующим шагом обзор расширялся, и наконец впереди замаячила каменная громада – Анджелфилд-Хаус. Я остановилась как вкопанная.

Здание представало перед визитерами в неудобном ракурсе. Приближаясь к нему по аллее, вы первым делом натыкались на его угловую часть и были вынуждены гадать, с какой стороны расположен фасад. Казалось, дом, прекрасно сознавая, что гостей следует принимать лицом к лицу, в самый последний момент не удержался и, повернувшись к ним боком, уставился окнами фасада на олений парк и лесистые холмы за ним. Таким образом, гостя встречали не радушные объятия, а жесткое плечо хозяина.

Ощущение неловкости только усиливалось при наружном осмотре здания. Архитектура его была неоправданно асимметричной. Три выступа фасада – каждый в четыре этажа высотой – и двенадцать их огромных окон являли собой единственную попытку придать облику дома гармоничный вид. Остальные окна в стенах между выступами не только разнились по форме и размерам, но и располагались в полном беспорядке: каждое из них почему-то было сдвинуто относительно своих соседей как по вертикали, так и по горизонтали. Балюстрада над третьим этажом пыталась обнять и хоть как-то скрепить весь этот сумбур, но на ее пути тут и там возникали разнокалиберные окна или эркеры, и она прерывалась, чтобы вновь объявиться уже по другую сторону препятствия. А над всем этим вздымалась ломаная линия крыши с коллекцией башенок и дымовых труб на любой вкус.

Руины? Медового цвета камень стен казался столь же чистым и свежим, как в тот день, когда его извлекли из каменоломни. Конечно, более вычурная кладка башенок местами была выщерблена, как и балюстрада, но все равно это здание никак нельзя было назвать руинами. Устремленное в небесную голубизну, с кружащими над башнями птицами и с зеленой лужайкой перед входом, оно не создавало впечатления заброшенности.

Но потом я надела очки, и все встало на свои места.

В окнах не было стекол, а оконные рамы сгнили либо выгорели при пожаре. То, что я сперва приняла за обычные тени над окнами в правом крыле здания, оказалось пятнами копоти. И птицы, нырявшие с высоты вниз, исчезали не за домом, а внутри него. Там не было крыши. Это был не дом, а лишь его остов.

Я сняла очки, и вновь мне явилась картина неплохо сохранившегося особняка елизаветинских времен. Возможно, безлунной ночью на фоне темно-фиолетового неба этот дом смотрелся бы мрачно и угрожающе, но сейчас, в ярком свете дня, он был сама невинность.

На подходе к дому аллею перегораживал забор с табличкой «Опасно. Не входить!». Заметив место, где секции забора не были скреплены, а просто примыкали друг к другу, я оттянула одну из них, пролезла в образовавшуюся щель и прикрыла ее за собой.

Обогнув жесткое плечо здания, я вышла к его фасаду. Между первым и вторым выступами стены располагалась массивная двустворчатая дверь, к которой вел широкий ряд ступеней. По бокам крыльца на низких пьедесталах стояли две огромные кошки, вырезанные из какого-то темного гладкого материала. Работа была выполнена мастерски, вплоть до изображения отдельных шерстинок, и, машинально погладив одну из кошек, я вздрогнула, ощутив под рукой холодный камень там, где подсознательно ожидала почувствовать мягкий и теплый мех.