Урук-хай, или Путешествие Туда… - Байбородин Александр Владимирович. Страница 55

По сравнению с этим жилищем самый бедняцкий хоббитский смиал показался бы купающимся в роскоши.

Несмотря на летнюю жару, печь в доме топилась, и возле неё что-то делала молодая женщина, скорее, даже девушка-доросток, в простеньком платье с передником и косынке на голове. Вполне обычная на вид девушка-человек. При том росте, до которого я сам вырос, называть её Верзилой, у меня язык не поворачивается. Ничего особенного, «орочьего», я в ней не заметил. На мой взгляд, у неё была довольно привлекательная внешность. Когда мы вошли, она на минуту прекратила свои занятия и сказала что-то Гхажшу.

«Нам надо подождать, – перевёл её слова Гхажш. – Скоро все придут». Кто все, он не пояснил, вместо этого он снял свой мешок и отдал его девушке, а потом бросил на землю свёрнутый валиком буургха и сел на него, сложив ноги калачиком и по-хозяйски облокотившись на стол. Я последовал его примеру. Сидеть было не очень удобно: всё время хотелось откинуться на спинку несуществующего стула.

Девушка отодвинула заслонку устья печи, взяла ухват и выволокла на загнёток огромный глиняный горшок. Хоть она и не выглядела хрупкой, видно было, что ей тяжело. Я дёрнулся, чтобы встать и помочь, но Гхажш отрицательно покачал головой, и я остался сидеть. Девушка тем временем стащила с горшка крышку, и по дому поплыл горячий, густой и пряный запах. Через минуту она поставила перед нами миску с кашей, положила рядом две деревянные ложки и отдельно, на маленьком полотенчике, полкраюхи ржаного хлеба. Должен Вам сказать, что свежий, ещё тёплый, ржаной хлеб – это совсем не то же самое, что обрыдлые походные сухари. А с горячей гречневой кашей, сдобренной травами, овощами и маленькими кусочками сала, он просто объедение.

Мы ещё ели, когда в доме начали появляться старухи. Обыкновенные старухи, благообразные, как тётушка Лилия, только закутанные в платки по самые глаза и в более потрёпанной одежде. И все, как одна, с буургха.

Старушки одна за одной семенили мимо нас с Гхажшем к лежанке, развёртывали там свои буургха и устраивались, кто сидя, кто полулёжа. Трапезу нашу они не прерывали и только смотрели на нас молча и внимательно. Довольно неприятно есть, когда на тебя так выжидательно смотрят. Когда девушка принесла от печи взвар каких-то ягод, я начал его торопливо пить, чтобы поскорее закончить с этим молчаливым выжиданием, но Гхажш еле заметно покачал головой, и я стал пить так же, как он: медленно, размеренно, то и дело дуя на поверхность жидкости. Это было совсем не лишним, поскольку взвар в деревянной кружке, разве что не булькал, до того был горяч.

Когда мы закончили с горячим напитком, Гхажш подождал, пока девушка уберёт за нами посуду и смахнёт со стола крошки. Потом он повернулся лицом к лежанке, откинулся на край столешницы, как на спинку стула, вытянул ноги и кивком показал мне, чтобы я сделал также. Всё это время старухи молчали и смотрели. Лишь, когда я устроился рядом с Гхажшем, одна из них открыла рот и что-то вопросительно проскрипела.

– Он не понимает, гхой-итэреми, – ответил Гхажш. – Нам лучше говорить на Общем.

– Почему он не понимает Тёмной речи? – спросила старуха, но мне показалось, что все они уже знают ответ.

– Он родился не в буурз, – спокойно отвечал Гхажш, но я уже достаточно знал его, чтобы видеть, что он волнуется. – Он родился и вырос в другом народе.

– Но ты сказал, – скрипела старуха, – что он «урагх шагхабуурз глобатул». И он повторил это.

– Да, – подтвердил Гхажш, кивая. – Я так сказал. И готов сказать это ещё раз.

– Среди воинов урр-уу-гхай никогда не было рождённых не в буурз, – обвиняюще сказала старуха, и остальные согласно закивали головами.

– Когда-то не было и самих урр-уу-гхай, – возразил Гхажш. – Но если та, что не родилась гхой, может войти в буурз и рожать воинов, то и тот, кто не родился гхай, может войти в буурз и стать урагх.

– Уу-гхой приходят в буурз, не умея ни ходить, ни говорить, – усмехнулась старуха, и остальные снова согласно закивали. – Как пришёл он?

– Я расскажу, – мне показалось, что Гхажш немного поторопился это сказать.

– Нет, – помотала головой старуха. – Теперь ты будешь молчать, пусть говорит он, – она обратила на меня взгляд. – Кто ты?

– Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул, – ответил я.

– Ни к чему говорить слова, смысла которых ты не понимаешь, – старуха обнажила в неприятной улыбке щербатые зубы. – Кто ты? Где ты родился? Как встретился с ним, – она пальцем показала на Гхажша. – И как стал урагх? Расскажи всё с самого начала.

– Я хоббит, гхой-итэреми, – сказал я. – Люди называют нас половинчиками или полуросликами, а иногда невысокликами и невеличками. Я родился далеко на западе, за Хмурыми горами, в стране, которая называется Шир.

– Я слышала о полуросликах, – кивнула старуха. – Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя – Хоббит, – она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. – Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.

– Я далёк от обид, гхой-итэреми, – пожал плечами я. – Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.

– Ты стремишься быть учтивым, – заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. – Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, – я кивнул. – И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?

Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.

– Не смотри на него, – посоветовала старуха. – Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.

– Это долгий рассказ, уу-гхой, – сказал я. – Очень долгий.

– Ничего, – усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. – Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.

Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.

Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питье меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.

В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.

– Шагхрат, – окликнула главная старуха Гхажша. – Ты здесь или беседуешь с Единым?

– Уже здесь, – после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, – спрашивайте, уу-гхой.

– Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, – вмешался я, – но мне хотелось бы выйти ненадолго.

– Иди, – понимающе кивнула старуха. – В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, – это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. – Не задерживайся, Хоббит из Шира.

Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.