Слово безумца в свою защиту - Стриндберг Август Юхан. Страница 51

Я не хотел разбираться во всех этих историях, но жестокое слово «аморальная», произнесенное именно этой особой, вонзило еще одну острую иглу в мою и без того кровоточащую плоть. В дальнейшем из того же нечистого источника я получил еще много сигналов, указывающих, правда в самом общем виде, на дурное поведение моей жены во время ее пребывания в Финляндии, и это не могло не прибавить к моим старым подозрениям новые. А если все это сопоставить с выкидышем, рассуждениями по поводу судьбы и несдержанностью в любовных утехах, которой она прежде опасалась, то становилось ясно, что у меня был только один выход – бежать, и в этом своем решении я все больше утверждался.

Мария, сообразив, что можно жить припеваючи под крылышком больного поэта, решает играть роль сестры милосердия, сиделки, а в крайнем случае и надсмотрщицы за сумасшедшим. Она украсила себя ореолом святой и действовала при этом у меня за спиной так усердно, что, как я потом узнал, даже одалживала у моих друзей деньги от моего имени. В то же самое время у нас из дома стала исчезать ценная мебель, которую она свозила к своей подруге № 1 для продажи.

Я насторожился и впервые задал себе тревожный вопрос: «Нет ли у Марии каких-то тайных расходов, раз мы так невероятно много тратим на хозяйство и она то и дело предпринимает непонятные мне негоции. И если это так, то что это за расходы?»

Я зарабатывал уже не меньше, чем министр, больше, чем генерал, и все равно нужда, как репей, липла к моим ногам. А ведь жили мы очень скромно. Ели не лучше любого мелкого буржуа, все было всегда плохо приготовлено, а часто подавали даже не очень свежую пищу. Пили мы то, что пьют в любой рабочей семье – пиво и водку, а если коньяк, то самого низкого качества, и друзья даже посмеивались над нами за это. Я курил только трубку и ничего не тратил на развлечения, не считая редких кутежей для разрядки.

Как-то раз, окончательно потеряв терпение, я позволил себе спросить у одной дамы, сведущей в этих вопросах, не считает ли она, что у нас уходит слишком много денег на хозяйство. Услышав огромную цифру, которую я ей назвал, дама рассмеялась мне в лицо, воскликнув, что считает это просто безумием.

Выходит, есть все основания предположить, что речь идет о каких-то особых и тайных расходах. Но каких? Родственники, тетки, подруги или любовники, свидания с которыми стоят ей так дорого? Кто скажет правду обманутому мужу, когда все вокруг, уж сам не знаю по каким причинам, почему-то оказываются сообщниками вероломной жены!

После бесконечных приготовлений настал, наконец, день отъезда. Но тут возникла новая трудность, которую я, впрочем, ожидал и которая стоила множества сцен и потоков слез. Собака, причинявшая мне столько огорчений главным образом тем, что забота о ней шла исключительно за счет наших детей, все еще таскала ноги. Но вот пришло время, когда этот пес, идол Марии и мой злой гений, теперь уже очень старый, вонючий и грязный пес, должен был, к моей великой радости, уйти из жизни. Я полагаю, что Мария уже сама жаждала его кончины, но, зная, что это будет подарком для меня, все оттягивала исполнение приговора. Одна мысль, что она может доставить мне хоть какое-нибудь удовольствие, была ей невыносима, поэтому она с большой находчивостью придумывала целую серию нравственных пыток, чтобы я заплатил дорогою ценой за эту невинную радость.

Мария устроила для пса прощальный пир, во время которого разыграла воистину душераздирающую сцену, и повезла его в город на казнь. Мне же, поскольку я был слабого здоровья, подали на ужин несколько костей от той курицы, которую она велела зарезать для угощения своего любимца. Ее не было двое суток. Потом она очень сухо сообщила о своем приезде, словно обращалась к палачу. Опьянев от счастья после шести лет мук, вздохнув наконец, я побежал на берег, чтобы встретить ее. Она посмотрела на меня, как смотрят на отравителя, полными слез глазами и отвернулась, когда я хотел ее поцеловать. Прижимая к груди какой-то странный сверток, она траурным шагом направилась к дому. В свертке был труп собаки. И я должен был заняться похоронами. Один рабочий сколачивал гробик, двое копали могилку. Стоя в стороне, я наблюдал за похоронами убиенного. Весьма поучительное зрелище. Мария вознесла молитву богу и за жертву и за убийцу, люди вокруг смеялись. На могилке водрузили крест. Так крест спасителя спас наконец меня от чудовища, самого по себе, может быть, ни в чем не повинного, но ужасного, как воплощение всей злобы женщины, которая из трусости не смеет мучить человека в открытую.

После нескольких дней глупого траура (она так ни разу меня и не поцеловала, ибо не намерена была целовать убийцу), мы уехали в Париж!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я выбрал Париж конечной целью нашего путешествия, чтобы встретиться со своими старинными друзьями, которые издавна привыкли к моим эксцентрическим выходкам, знали о всех моих еще невнятных замыслах, не раз были свидетелями моих умственных взлетов, дерзаний, парадоксов и именно поэтому лучше других могли судить о душевном состоянии своего поэта. Кроме того, в Париже проживали в то время самые знаменитые скандинавские писатели, и я рассчитывал, что они не допустят, чтобы Мария осуществила свои преступные намерения и заточила бы меня в нервную клинику.

На протяжении всего нашего путешествия Мария вспыхивала по любому поводу и, если рядом не было симпатизирующих мне людей, обращалась со мной как с последним из негодяев. Вид у нее был все время озабоченный, взгляд рассеянный, ко всему равнодушный. На ночь мы останавливались в гостиницах, и я всегда гулял с ней, чтобы показать новый город, но ничто не вызывало у нее интереса, она ровно ничего не видела и не слышала, что я ей говорил. Мое внимание и предупредительность лишь тяготили ее, она тосковала. О чем? О чужой стране, где она столько страдала и где не оставила ни одного друга? Разве что любовника?

К тому же ее поведение свидетельствовало не только об ее полной непрактичности, но и о дурном воспитании. Таким образом жизнь опровергла ее деловую сметку, которой она так хвасталась. Она выбирала самые дорогие гостиницы ради одной ночи, требовала перестановки мебели в номерах, заказывая чашку чая, вызывала метрдотеля и подымала такой шум в коридорах, что мы получали унизительные замечания. Она пропускала лучшие поезда, чтобы поужинать в гостинице, когда нас все равно уже валил с ног сон, отправляла багаж не по назначению, и он застревал на каких-то дальних станциях, а уезжая, оставляла портье целую марку на чай.

– Ты просто трус, – отвечала она мне на все мои замечания.

– А ты – дурно воспитанная и бестолковая женщина.

Вот в какое увеселительное путешествие превратилась наша злосчастная поездка!

Но когда мы приехали в Париж и попали в круг моих друзей, которые не поддались ее обаянию, она потеряла почву под ногами, оказалась как бы в ловушке. Больше всего ее сердили отношения, завязавшиеся у меня с самым знаменитым норвежским писателем [29], который ко мне очень привязался. Она его просто возненавидела, потому что достаточно было одного слова этого человека, чтобы спор наш решался в мою пользу.

На банкете, устроенном для артистов и писателей, этот норвежский патриарх встал и произнес тост в мою честь как главы современной шведской литературы. Этим он вонзил нож в спину бедной Марии, которая в глазах своих бесполых подруг ходила в ореоле мученицы, жертвы брака с неудачным памфлетистом, пользующимся весьма дурной славой. Я испытал к Марии острое чувство жалости, когда увидел, что приветственные возгласы всех присутствующих, которые стали меня чествовать, просто раздавили ее. А когда оратор потребовал, чтобы я тут же обещал им прожить за границей не меньше двух лет, я увидел такое страдание в глазах жены, что не мог остаться к нему равнодушным. Чтобы ее утешить и дать ей хоть какой-то реванш, я ответил, что в нашей семье все важные решения принимаются вдвоем, чем заслужил благодарный взгляд Марии и симпатию всех присутствующих дам.