Жанна д'Арк - Твен Марк. Страница 33

Когда Паладин услышал от нас впервые о великолепной аудиенции у короля, он чуть не лопнул с досады, сожалея, что не был приглашен. На другой день, немного успокоившись, Паладин заговорил о том, что бы он сделал, если бы ему удалось там побывать. А еще через день он уже вообразил, будто и в самом деле был на приеме у короля, рассказывая интересные подробности об этой встрече. Его мельница заработала вовсю, и ничто не могло ее остановить. На три вечера пришлось оставить в покое сражения, потому что поклонники Паладина, увлекшись его рассказами о королевской аудиенции, ни о чем другом и слушать не хотели. Если бы их лишили этого удовольствия, в таверне поднялся бы бунт.

Ноэль Ренгессон, спрятавшись поблизости, следил за Паладином и сразу же обо всем мне сообщил. Тогда мы вместе, подкупив хозяйку гостиницы, забрались в ее комнатушку, откуда сквозь щель в дверях можно было превосходно слушать и наблюдать.

Таверна находилась в большом зале и выглядела довольно уютно: на красном кирпичном полу в живописном беспорядке были расставлены заманчивые маленькие столики, а в огромном камине, потрескивая, пылал огонь. Тепло и приятно было сидеть там в ненастные мартовские вечера, и веселая компания, по-приятельски болтая между собой, охотно собиралась на огонек и потягивала вино в ожидании рассказчика. Хозяин с хозяйкой и их красивая дочь суетились у столиков, стараясь получше обслужить посетителей. В зале, площадью около сорока квадратных футов, в центре оставалось свободным небольшое пространство — почетное место для Паладина. В конце зала возвышался небольшой помост шириной в десять-двенадцать футов, на котором стояли столик и кресло; на помост вели три ступеньки.

В числе завсегдатаев таверны было немало знакомых лиц: сапожник, лекарь, кузнец, колесный мастер, оружейник, пивовар, ткач, булочник, подручный мельника в запыленной мукой куртке и другие. Но самым заметным и почетным лицом был, конечно, цирюльник, в случае необходимости заменявший зубного врача. Почти в каждом селе имеются такие люди, и все они похожи друг на друга. Вырывая клиентам зубы, давая им слабительное и пуская взрослым кровь для поддержания их здоровья, он знал всех наперечет и, благодаря беспрерывным контактам с людьми разных сословий, слыл знатоком этикета, умел вести себя в обществе и обладал незаурядным красноречием. Кроме него, здесь было много носильщиков, гуртовщиков, подмастерьев и прочих тружеников, жаждущих отдыха.

Когда в таверну неторопливо и с достоинством вошел Паладин, его встретили с распростертыми объятиями; цирюльник поднялся и приветствовал его тремя изящными светскими поклонами и даже прикоснулся губами к его руке. Затем он громогласно предложил подать Паладину пина, и когда дочь хозяина принесла на площадку вино и, раскланявшись, удалилась, цирюльник вернул ее и дополнительно заказал вина за свой счет. В зале раздались возгласы одобрения, что весьма понравилось цирюльнику, и его мышиные глазки заблестели. Такое одобрение и восторг вполне понятны, ибо, совершая красивый, благородный поступок, мы определенно можем рассчитывать, что он не останется незамеченным.

Цирюльник попросил всех встать и выпить за здоровье Паладина. Собравшиеся выпили с радостью и от всей души, чокаясь оловянными кубками и провозглашая тосты. Нельзя не удивляться, как мог этот молодой бахвал завоевать себе такую популярность в чужом краю и в такое короткое время. Он добился успеха только лишь своим языком и данной от бога способностью умело пользоваться им, — сначала просто способностью, которая, однако, со временем увеличилась по много раз, благодаря ловкости, опыту и наращиванию за счет чужих мыслей с правом применения их по собственному усмотрению со всеми вытекающими отсюда выгодами.

Публика уселась и застучала кубками по столам, выкрикивая: «Про аудиенцию у короля! Про аудиенцию у короля!» Паладин стоял в своей излюбленной позе, лихо сдвинув набекрень огромную шляпу с пером, перекинув через плечо плащ, опираясь одной рукой на эфес рапиры, а другой сжимая наполненный кубок. Когда шум утих, он отвесил полный достоинства поклон, которому неизвестно когда и где научился, затем поднес кубок к губам и, запрокинув голову, осушил его до дна. Цирюльник вскочил, снова наполнил кубок и поставил его на стол. А Паладин, выпятив грудь, начал расхаживать по помосту. Он был в отличном настроении и говорил на ходу, изредка останавливаясь и поворачивая лицо к публике. Так мы провели три вечера подряд. Видимо, было что-то привлекательное в рассказах Паладина, отличающее их от обыкновенного вранья, и эта привлекательность, по всей вероятности, заключалась в непосредственности рассказчика. Он лгал вдохновенно и сам верил своим выдумкам. Для него все сказанное являлось непреложной истиной, и если он иногда путался и преувеличивал, то и в таких случаях не терялся, а придавал сказанному видимость факта. Он вкладывал всю душу в свои удивительные истории, как поэт вкладывает душу в героическую поэму, и его искренность обезоруживала критику, — во всяком случае, обезоруживала настолько, насколько это было необходимо Паладину. Никто не верил его рассказам, но все знали, что он не сомневается ни в чем.

Он врал так убежденно, так спокойно и так искусно, что иногда со стороны даже трудно было заметить, в чем он неправ. В первый вечер он говорил о коменданте Вокулера просто как о коменданте; во второй вечер назвал его своим дядей, а в третий — родным отцом. Он даже не сознавал своей непоследовательности; слова непринужденно, сами по себе срывались с его языка. В первый вечер он говорил о том, что комендант просто включил его в отряд Девы. Во второй вечер он утверждал, что дядюшка комендант направил его в отряд Девы в качестве офицера охраны. А в третий вечер оказалось — любезный папаша отдал в его распоряжение весь отряд, включая и юную Деву. В первый вечер комендант говорил о нем, как о молодом человеке, без роду и племени, но подающем большие надежды. Во второй вечер милый дядюшка говорил о нем, как о последнем, наиболее выдающемся отпрыске, происходящем по прямой линии от одного из самых знатных, титулованных двенадцати паладинов Карла Великого. А в третий вечер дорогой отец неоспоримо доказал, что его сын — потомок всей этой дюжины. За три вечера граф Вандомский превращался сначала в близкого знакомого, затем — в школьного товарища и наконец — в шурина.