Чужак - Вилар Симона. Страница 122

— Придешь-то теперь когда?

— А ты уже гонишь?

Только позже она поняла, что он попросту боялся. А тогда лишь засмеялась, сказала, что велит сейчас подать им перекусить. Ее стряпухи — превосходные мастерицы, сама таких подбирала, чтобы и справлялись быстро, и знали всякие блюда, как местные, так и иноземные, чтобы всякого уважить.

Карина еще не окончила речь, как поняла: что-то случилось. Руки Торира, до этого еще обнимавшие ее, разжались. Устремленный куда-то за спину взгляд стал острым, как булат клинка. Она оглянулась и увидела, как у ворот подворья показались несколько гридней с Горы во главе с ярлом Олафом.

Одноглазый не сразу заметил парочку у дальнего крыльца. Торир даже успел негромко велеть Карине отойти и, что бы ни случилось, вести себя как ни в чем не бывало. Сам же шагнул навстречу Олафу.

— Ой, ты гой еси, ярл Олаф. Не меня ли, беспутного, ищешь? — Олаф глядел на него сначала сурово, потом в глазу его словно засветился огонь, рот под светлыми усами пополз в сторону в кривой усмешке.

— А ты никак ждал? Что ж, не зря. Чует собака, чье мясо съела. А теперь идем со мной. Князья видеть тебя желают. Герой. Ха!

Слово «герой» он произнес как ругательство. И Торир понял, что пропал. Хотя всегда в душе был готов к этому, но сейчас все словно оцепенело внутри. Удивительно, как еще сумел усмехнуться. Стал спрашивать, зачем так срочно князьям понадобился, заговаривал зубы, а сам быстро решал, как поступить. Пойти или… Ощущение беды стало столь сильным, что понял: лучше бежать. Как? Опять твердил что-то, мол, чтобы к князьям идти, не грех сначала в баньке попариться, новое корзно надеть. Сам же не спеша вместе с гриднями двигался к воротам, туда, где прислужник Карины еще держал под уздцы Малагу. И вдруг оттолкнул Олафа, взлетел в седло, пришпорив коня.

Ах, если бы не этот глупый мальчишка из челяди! От испуга он бросился в проем ворот, закричал, заслоняясь руками, когда вставший на дыбы Малага махал над его головой копытами. И Торир натянул повод.

Вокруг зашумели, заметались люди. Торир уже разворачивал Малагу, наскочил на гридней Олафа, заставив их отступить, а сам брал разбег. Немыслимое задумал, когда, пришпорив Малагу, послал его через частокол изгороди.

И прекрасный арабский скакун словно взялся доказать, что летать могут не только птицы. Рывок его крепкого упругого тела — и они перемахнули через изгородь. А там и мост через Глубочицу миновали. И только тут Малага споткнулся, стал падать, перекувыркнувшись через голову.

Торир вылетел из седла — поразительно, как перевернувшаяся лошадь не раздавила его. Оглушенный, он старался подняться. Конь лежал поперек мостка не двигаясь. Торир вдруг заметил, что за ухом у коня торчит оперенная стрела. Малага больше не двигался. А через его круп уже перескакивали княжьи гридни, набросившись на Торира, заламывали ему руки, зло ругались. Вокруг гомонили люди. Какая-то баба уронила коромысло, вопила — мол, что делается, что делается!

Олаф переступил через поверженное тело коня. В руке его был короткий хазарский лук.

— Что, без коня-то ты не такой уж и сокол? Да только конем и выдал себя.

Он схватил Торира за чуб, запрокинув ему голову. Ярла попробовал было оттолкнуть Третьяк.

— Что творишь, варяжья морда?! Как смеешь хватать киевского защитника?

Но Олаф, расталкивая обступивших его людей, пытавшихся вмешаться, грубо кричал, что на то есть указ братьев-князей.

И повели, поволокли Торира прочь. Следом повалила шумящая толпа. Свободные киевляне ничего не понимали, желали разобраться в происходящем.

В какой-то миг Торир оглянулся. Мельком увидел одиноко застывшую в проеме ворот Карину.

Все. Он понял, что для него все закончилось. А как жаль!

Под Горой Киева располагались пещерные переходы, длинные и извилистые. Кое-где они расширялись, образуя небольшие пространства под каменными сводами. В углах собирался песок, осыпавшийся сквозь кладку.

Под одним из таких сводов и был прикован к стене Торир, полунагой, с крепко привязанными к вбитым в стену кольцам руками. Руки жгло как огнем — там, где были выдраны с мясом ногти. Кровь капала на землю, мучила боль. Но Торир понимал, что это еще не боль. Не настоящая боль. Пытавшим не было нужды замучить его до смерти, пока он не сознается. И он боялся не сдержаться. Потому и бравировал, нагоняя на себя храбрость, дерзил.

— Дураков слушаете, князья. И сами дурнями выглядите. Что думаете вызнать?

Аскольд сидел на выступе стены, мрачный, хмурый, в длинной черной рубахе с богатым серебряным оплечьем. Голос его звучал бесцветно:

— Что надо, мы и так знаем. Ты же скажи, кому служишь? Через кого связь держишь?

— Да пошел ты… Навозник.

Аскольд всегда гневался, когда слышал свое старое прозвище. И сейчас он резко поднялся, подойдя, ударил пленника так, что голова того отлетела, стукнувшись о стену. Торир сплюнул окровавленным ртом.

— Это так ты оборонялся, сын рабыни, когда тебя дразнили дети свободнорожденных?

Жалкая бравада. Но Торир за нее держался. Твердил, что знает прозвище князя с тех пор, как побывал в краях, где тот родился, где еще помнят тюборинна Оскальда, чистившего свинарники в хлеву своего хозяина. Оттого и нет у викинга Торира почтения к возвысившемуся рабу.

Но Аскольд лишь хмыкнул.

— Плевал я на то, что ты думаешь обо мне, Торир, сын Эгиля Вагабанда. Ага, встрепенулся? Что ж, ты знаешь, кто я, а я — кто ты. Но дальше богов, которым ведомо все и которые молчат, это не уйдет. Ты никогда больше не выйдешь отсюда, мальчишка, никогда не увидишь света солнца. А вот как умрешь — скорой смертью или в лютых муках, мы еще можем потолковать.

В измученном мозгу Торира лишь мелькнуло: откуда Аскольд знает про отца? Неужто Твердохлеба? Но какой ей прок? Разве она меньше ненавидела убийцу детей и мужа? И Торир решил молчать о княгине.

Рядом раздался лязг железа, от которого пленник невольно сжался. Покосился на жаровню, где на решетке лежали орудия пыток — клещи, тиски, железные крючья, длинные иглы. Возле них возился палач — бритоголовый крепыш средних лет, полуголый, в кожаном переднике, как у кузнеца. Он и угли в жаровне раздувал маленьким мехом, как мастеровой — неторопливо, со знанием дела. Был он низколобым, с квадратной челюстью, толстая шея шире головы. Торир его знал. Мусок, киевский кат, палач то есть, которого сторонились люди: оттого, что был он нем, и оттого, что побаивались его, брезговали.