Чужак - Вилар Симона. Страница 123

Сейчас Мусок что-то замычал, делая знак князю. Тот согласно кивнул. Тогда кат поднял длинную раскаленную иглу, приблизился к пленнику. Торир закрыл глаза. Вспомнил, чему его учили волхвы: как боль терпеть, как отключаться, когда надо. Но Мусок знал, как действовать, чтобы жертва мучилась, не теряя сознания. Железо вгонял умело — так, чтобы не довести жертву до смерти, чтобы раскаленное жало уперлось именно в кость, не дальше, не причиняя вреда. На стон только кивнул бритой головой, словно одобряя — хорошо держится парень. Мусок полюбовался своей работой, разглядывая черный след на ребрах жертвы. Мясо сразу запекалось, даже кровь не выступила. Варяга трясло крупной дрожью, словно камнями били. Но он не кричал. Лишь хрипел громко, сцепив зубы.

В низкой пещере стоял запах пота и горелой плоти. Запах страдания. А еще было дымно, как в преисподней Хель, так как дым, не находя выхода, скапливался под сводами, ел глаза. И сквозь дым, сквозь боль и страх варяг глядел на своих мучителей. Их было четверо. Кат Мусок, спокойный Аскольд в своей зловеще роскошной черной рубахе, далее, там, где пещера делала поворот, стоял светловолосый Олаф с повязкой на глазу, и уже совсем в стороне, под стеной, сидел на корточках Дир. Как ни странно, Дир казался среди собравшихся настроенным наименее решительно.

— Он мне когда-то жизнь спас, — наконец подал он голос. — Спас от позора и поругания, когда я попал в плен к ромеям. Я по перстню его узнал, который тогда дал ему как памятку. Так что лучше убей его, брат, не мучай.

— А отчего ты, князь, считаешь, что именно он спас тебя? — спросил негромко Олаф. — Ведь ты упоминал, что не видел лица спасителя, что узнал его лишь по перстню. Мало ли где он достал перстенек-то твой.

— Но и ты, Олаф, не видел лица того, кто сжег Копысь, — сказал Дир, отмахиваясь от дыма. — Говорил, что он под личиной был.

— О, я его узнал! — почти вскричал Олаф. Кинулся к пленнику, схватил за потные волосы, откидывая голову. — Его голос. Я все думал, отчего он мне будто знаком? Этот рычащий хриплый голос как-то не вязался с остальным обликом красавца этериота. Вот я и следил за ним, наблюдал. Слежку-то этот хитрец заметил сразу, да и уходить от соглядатаев быстро научился. «Что так осторожен?» — подумалось мне тогда. А как у тебя не ладиться стало, князь, как пошел слух про наворопника… Доносили ведь мне, что этериот сей больно Перуна чтит. Хотя и другие чтут… И этот конь. Я-то давно вызнавал про коня, на котором врага видел. Думал сперва, что это Рогдай неугомонный воду мутит. А потом, когда Киев горел и этериот вскочил на игреневого… Я словно воочию вновь увидел горящий Копысь-град и наворопника на коце. Рычащего, кричавшего, да только без личины. Вот тогда мне все и открылось.

— Помнится, ты еще ранее говорил мне, что тебе не нравился этериот, — заметил Аскольд.

Олаф кивнул, сверкнув единственным глазом.

— Да, говорил. И тебе, князь, и Диру. Что-то с ним с самого начала было не так. И смолу он не жует, как прочие викинги, и наши обычаи словно позабыл. Удивился я и когда мы на Змеевые Валы [139] с ним прибыли, а он глядел на них так, словно уже видел, не поражался, как другие.

— Дурак, — ощерился Торир. — Я в Царьграде видел кое-что похлеще, чем ваши валы.

— Даже иноземцев валы поражают, — спокойно заметил Аскольд. — Но ты лучше скажи, Олаф, как он Витичев называет.

— Витхольмом. Кто еще помнит старое название? А этот оговорился: сказал, будто, возвращаясь из степного дозора, переправлялся через реку у Витхольма.

— Что с того? — хмыкнул Дир. — Мало ли кто мог вспомнить о Витхольме, а для викинга сказать «Витхольм» удобнее, чем по-славянски — Витичев.

— Какой он викинг, если для него даже «солнечные котята» «солнечными зайчиками» называются.

— Ну, нашел, на что обращать внимание, — даже хохотнул Дир.

— Хорошо, что обратил, — кивнул Аскольд. — Хороший у тебя ярл, Дир. Все примечает.

Пока они говорили, Торир отдыхал, набирался сил. Старался совладать с собой, как когда-то его мать, раненая и истекающая кровью, не струсила в свой смертный час. Ненависть к ее погубителям еще была при нем, да только грустно было; что все окончилось. А в том, что это конец, — он не сомневался. Когда же Аскольд неожиданно напомнил Диру, что Торир соблазнил его жену Милонегу, Торир даже нашел в себе силы что-то насвистывать. Тут даже видавший всякое Мусок поглядел на него с невольным уважением.

— Да что мне княгиня моя, — отмахнулся Дир. — Я что, из-за бабы постылой буду ему мстить? Ну, потешился и ладно.

— А то, что он жену твою обрюхатил и спрятал не где попало, а к Олегу Новгородскому отправил, — это как? — даже рассердился на брата за недогадливость Аскольд. — Что за связь у него с Вещим, раз к нему отправил Милонегу? В тереме новгородском жила княгиня, а люди поговаривали, что за себя ее возьмет Олег. Ведь мало кто ведал, что Олег — волхв, давший обет безбрачия. Я как сказал об этом Твердохлебе, она в лице изменилась. А как поведал, что дочка ее единственная родами померла, не сумев разродиться, она вмиг созналась, кто похититель дочери.

«Значит, все-таки Твердохлеба, — как-то устало подумал Торир. — И наверняка не смерть Милы принудила княгиню к признанию, а то, что я ее обманул, пообещав дочь княгиней сделать. Такого она не могла простить. Но насколько зла на других перунников Твердохлеба? Ведь пока этим псам ничего не ведомо о связи служителей с Новгородом».

Торир висел на путах и с неким злорадным недоумением слушал, как Дир продолжает его защищать. Прямо перечить брату не осмеливался, хотя и высказал Аскольду, чтобы тот сперва с женой разобрался, вызнал, как та дочь прикрывала, а не пытал одного из лучших воевод из Самватаса. Послушать — прямо умилиться можно, какого защитника получил наворопник в ненавистном Дире.

— Торир и людей моих Гуляй Полем ходить научил, — доказывал Дир, — и сражался рядом со мной с хазарами, да и город защищал, пока ты под Киевом пугал ничтожных степняков. Все видели.

Аскольд устало вздохнул:

— У тебя, братец, государственного ума не более, чем у петушка на шесте. Я тебе о связи его с Олегом толкую, а ты о фаланге баешь. Лучше вспомни, как тебя неожиданно древляне побили, словно кто упредил их о походе. Вспомни, сколько еще поражений понес ты с тех пор, и всякий раз как будто кто-то наводил на тебя врагов, поганил славу твою былую. И этот кто-то — дружок твой ненаглядный, а точнее, Торир Эгильсон, мальчишка, вернувшийся мстить за отца с матерью, коих мы погубили, придя в Киев. Он это — теперь даже я вижу. Выжил-таки, отродье труса и шлюхи.