Стильная жизнь - Берсенева Анна. Страница 74

Аля слушала вполуха. Ей одинаково безразличны были и Витек, и симферопольская мафия, и качество синтезатора. В три часа дня набережная раскалилась под солнцем как сковородка, даже ноги жгла сквозь босоножки. Французское крепдешиновое платье в мелких цветочных букетиках, которое она в Москве считала летним, здесь казалось ей тяжелым, как бронежилет.

И в этом тоже было ощущение другого, словно на далеком острове существующего, мира.

– Хватит, Макс! – взмолилась Аля. – Еще не искупались даже! Вдоль моря ведь идем…

– Надо же было доложиться, – оправдывающимся тоном ответил Максим. – Теперь же купаться идем, не дрова заготавливать.

Его знаменитая положительность не претерпела изменений за тот год, что они не виделись.

Аля окунулась в море с таким наслаждением, что даже о насморке забыла. Она с детства помнила это неповторимое ощущение – первого прикосновения морской воды, первой упругой волны, подхватывающей разгоряченное тело. Она даже удивилась на мгновение: а что же это я так давно на море не ездила? Но тут же забыла об удивлении – обо всем забыла, с головой погрузившись в прохладную, живительную воду.

Она сразу отплыла далеко от берега, с непривычки устала и поплыла уже не быстро, а лениво, неторопливо, оглядываясь по сторонам.

Июньское небо казалось таким же раскаленным, как набережная, и силуэты гор едва угадывались в сияющей синеве. Теперь они уже не были лиловыми – они вообще не имели цвета в этом струящемся горячем воздухе. Но линия их все равно была отчетлива и прекрасна.

«Как хорошо! – медленно, в такт всплескам волн, подумала Аля. – Так плыть бы и плыть, смотреть на горы и ничего не ждать. Все-таки надо слушаться подсказок судьбы! Ведь случайно решила сюда поехать, и вдруг…»

В этой чистой, свободной морской стихии, ограниченной только линией гор в небесах, она почувствовала, как ее душа приходит в равновесие.

Глава 14

Пение в прибрежном ресторанчике оказалось гораздо более утомительным делом, чем они оба могли предполагать. Аля почему-то думала, что петь полагается часов до двенадцати, ну, в крайнем случае, до часу ночи. Все-таки люди приехали отдыхать, не будут же они плясать до утра!

Может, раньше так оно и было – в советские времена, когда существовал санаторный, или какой там еще, режим. Теперь же музыка гремела по всей набережной до рассвета, неслась из магнитофонов в каждом киоске, волны популярных мелодий перекрывали друг друга. Особо престижным считалось иметь в ресторане живого певца и живую музыку: это привлекало посетителей, одновременно и свидетельствуя о благополучии хозяина, и создавая это благополучие.

А вот до девушки на подтанцовке не додумался пока никто, тут Витек Царько невольно оказался первопроходцем. Он и предположить не мог, что в первый же вечер, когда Аля с Максимом появились на небольшом пятачке в глубине открытого ресторана, публика так и повалит в «Водолей». Даже мест не хватило всем желающим, и многие толпились на набережной у входа, восхищенно хлопая в такт аккордам синтезатора и заодно заказывая выпить-закусить.

Аля привезла с собой несколько платьев и в первый вечер надела самое эффектное. Маленькое, открытое, из черного атласа, все оно было расшито стразами, которые сверкали и переливались при каждом Алином движении. Такое было у певицы Нателлы, а ей нравилось, как пела Нателла, и она тоже купила себе тогда платье, расшитое стразами… Теперь Але казалось, что это было не с нею – только стекляшки подтверждающе сверкали на темном атласе.

– Ну, ребята, весь атас! – радостно объявил Витек, когда Аля с Максимом сделали небольшой перерыв. – Молодцы, что вдвоем приехали. Смотри ты, простое дело – девочка танцует, – а никто не догадался!

Максим играл неплохо, Аля даже удивилась, услышав его в первый раз – и на гитаре мог, и на синтезаторе. И пел он вполне похоже на какого-то известного эстрадного певца. Даже на нескольких сразу.

А выдумывать танцы под нехитрые Максовы песни не составляло для Али никакого труда. К тюремному репертуару, который пользовался наибольшим спросом и неизменно заказывался захмелевшими посетителями, лучше всего подходили движения танго. К любой из однообразных попсовых песенок, которые Максим тоже разучил во множестве, – сиртаки, румба или что-нибудь в этом духе. Она была уверена, что у нее получается не хуже, чем у девочек на подтанцовке в московских ночных клубах.

Так она и варьировала незамысловатые движения под душераздирающие слова:

– Тага-анка, я твой навеки арестант, погибли юность и талант в твоих стена-ах!..

А уж «Утомленное солнце» каждый раз имело такой бешеный успех, как будто исполнялось впервые.

И танцевать ей было куда приятнее, чем изображать огонь в ресторане «Репортер» для московской тусовки: именно из-за реакции публики. Восхищение и возбуждение, которых в Москве не вызвал бы, пожалуй, даже стриптиз, здесь сами собою закипали в томительном южном воздухе.

Аля даже удивлялась: все-таки в Коктебеле хватало московского народу, она то и дело слышала в толпе на набережной знакомое «чеканье» и «аканье», – а вели себя люди так, как будто никогда не видели ни ночных клубов с крутыми приколами исполнителей, ни бесчисленных телевизионных клипов.

Правда, она и себе самой не переставала удивляться. Сбросив груз усталости и тревоги, она отдавалась танцам – да и всей этой простой стихии! – так самозабвенно и счастливо, как будто принадлежала ей вся без остатка.

Аля даже знала, когда это началось. Да в первый же вечер и началось, когда она вышла одна на набережную и, ожидая почему-то задержавшегося Максима, пошла вдоль парапета к молу.

Она прошла мимо двухэтажной литфондовской столовой, украшенной барельефом в виде лиры и увитой отцветшей глицинией. Деревья огромного волошинского парка подступали к самой набережной, а под деревьями, у забора, вереницей теснились киоски и лотки с водкой, вином, вареными раками, махровыми полотенцами, конфетами, майками, мороженым, пляжными тапочками и купальниками.

Але захотелось пить, и она подошла к ларьку у входа в писательскую столовую. Пытаясь в уме совершить несложные валютные вычисления, она машинально скользнула взглядом по обрывку картонки, приставленному изнутри к стеклу ларька. На картонке шариковой ручкой были написаны курсы валют. Под этими расчетами была подведена черта, а под чертой, уже другим почерком, было приписано:

Что такое лето в Коктебеле?

Пить вино на пляже до рассвета…

Что еще вам надо, в самом деле?

Вы в разгаре солнечного лета!

«В самом деле! – подумала она. – Что мне еще надо? Ничего!»

Ей стало так весело, что она рассмеялась.

– Нравится? – подмигнул черноглазый ларечник. – Это мне приятель московский написал. Шикарное стихотворение! Кто почитает, сразу вино берет.

– Поэт, что ли, приятель-то? – продолжая улыбаться, спросила Аля.

– Не-а, – покачал головой ларечник. – Вроде, говорит, архитектор. А какая разница, поэт или кто – лишь бы стихи были хорошие, правильно?

– Правильно, – согласилась Аля.

– Я и сам поэт, между прочим, – тут же заявил он. – Хочешь, стихи свои почитаю? Про любовь…

– В другой раз. – Але было так весело и легко, что она готова была расцеловать ларечника-поэта. – Я тут работать буду в «Водолее» – увидимся.

– Класс! – обрадовался он. – Слушай, а ты в кино не снималась случайно? Где-то я тебя видел…

В это время Максим догнал ее, и они вместе повернули обратно, к ресторану.

Уже через неделю у Али создалось ощущение, будто она вышла из прокуренной, душной комнаты – и тут же забыла, зачем там находилась и с кем. Ей ничего не хотелось помнить, ни-че-го! Ни уверенные глаза Ильи, ни его тяжелое, к ней прижимающееся тело, ни Нелькину сиреневую челку, ни себя в шляпке с вуалью на аллее братцевского парка… Все это сделалось таким нереальным, как будто не существовало вовсе. Чудесная, плавная линия гор отрезала все – ей казалось, навсегда.