Стильная жизнь - Берсенева Анна. Страница 75

Жизнь ее была теперь наполнена множеством незамысловатых радостей.

Она сразу купила себе на одном из лотков ярко-оранжевую маечку и коротенькую черную юбочку – в таких ходила половина Коктебеля. Маечка не доставала до пупка, впереди на ней было написано YES, а сзади – NO, а что это значило, каждый понимал в меру своей распущенности. Юбочка и вовсе едва прикрывала плавки от купальника.

Прежде Аля вообразить себе не могла, что наденет такую примитивную штуку, да еще в восторг от этого придет. Но здесь все было по-другому.

«Ее, наверное, для Коктебеля и сделали, эту маечку, – подумала она. – Что еще нам надо, в самом деле!»

Волосы у нее от морской воды и солнца стали жесткими и совсем светлыми, она высоко их поднимала и стягивала яркой резинкой в крошечный хвостик. А глаза темнели на загорелом лице, как переспелые вишни.

Когда Аля в таком виде шла по набережной к молу, выглядела она так дразняще-очаровательно, что каждый второй мужчина считал своим долгом с ней заигрывать. И каждому второму мужчине она отвечала веселым, ни к чему не обязывающим кокетством. Ей казалось, что легкие пузырьки покалывают все ее тело – может быть, от восхищенных взглядов?

Хорошо еще, что никто не опознавал в этой юной, похожей на оранжевый огонек девчонке героиню знаменитого клипа. По крайней мере, автографов не просили и пальцем не показывали.

Хорошо было также и то, что она считалась Максовой женой. Он оказался прав: этого, как ни странно, было достаточно, чтобы мужчины не предъявляли к ресторанной танцовщице далеко идущих претензий – ограничиваясь, в крайнем случае, двусмысленными комплиментами. Она даже купила себе маленькое гладкое колечко, выточенное из сердолика, и носила его на правой руке – для достоверности.

Люди вокруг сливались для нее в одну пеструю толпу, частью которой так легко было чувствовать себя.

И она наслаждалась этим чувством, которому совершенно ничего не мешало! Аля вскоре даже перестала уставать оттого, что плясать приходилось всю ночь. В конце концов, здесь был не балет Большого театра, хватало даже ее танцевального полупрофессионализма.

На рассвете, когда посетители наконец разбредались по своим пристанищам, они с Максимом отправлялись домой, захватив с собой пару шашлыков. Они так уставали за ночь, что даже есть сразу не хотелось.

Но в том и заключалась прелесть южной, приморской усталости, что она исчезала еще раньше, чем солнце поднималось над морем. Аля и этому сначала удивлялась, а потом привыкла.

Может, море и вытягивало энергию, как говорил Максим, но оно же ее и восстанавливало. Выйдя из ресторана под утро, разгоряченная и вспотевшая Аля с удовольствием ныряла в теплые утренние волны и плавала до тех пор, пока не начинала себя чувствовать такой свежей, как будто и не было бессонной ночи.

Пляж был пуст, галька еще не нагрелась на солнце, но каким-то непостижимым образом хранила в себе тепло вчерашнего дня и всех жарких дней июня. Аля выходила на берег и, не вытираясь, прямо в мокром купальнике, шла домой по улице Десантников, держа под мышкой свой блестящий ресторанный наряд.

Она жалела только, что нельзя поплавать голой: они выходили из ресторана вдвоем с Максимом, и купались тоже вместе.

Но вообще-то его присутствие было почти неощутимо. С той самой минуты, как она сказала в поезде, что может выйти в Белгороде, Максим вел себя так, как будто никогда не испытывал к ней никаких чувств, кроме братских. Может быть, конечно, он просто притворялся, и даже наверняка ему совсем не казалось естественным мирно спать на веранде, когда она спала за тонкой перегородкой. Но Але не хотелось особенно вдаваться в размышления на эту тему.

Макс тем и был хорош, что о нем можно было не думать.

Спали они обычно часов до двенадцати: шести часов сна вполне хватало. После этого делать было в общем-то нечего. Июнь выдался на редкость жаркий, даже самые стойкие загоральщики к полудню исчезали с пляжа, часов до четырех туда и показываться не хотелось.

В саду тоже было жарко, не спасала даже густая древесная тень, поэтому не хотелось и выходить из беленой комнатки. Аля лежала на кровати, прикрыв глаза, ела черешню, стараясь не глядя, по вкусу угадать, какая попадается – красная или желтая.

Мысли струились у нее в голове легко, неуловимо – так струились воздушные потоки над плато Узун-Сырт, над которым парили планеристы. Это не были мысли о будущем или тем более о прошлом. Аля вообще не знала, можно ли назвать мыслями ее прозрачные, мгновенно сменяющие друг друга видения. Она как четки перебирала стихи, которые сами всплывали в памяти, или длинные монологи из несуществующих пьес, представляла незримых героев и себя среди них…

Максим шелестел на веранде газетными листами или читал детективы, которые успел во множестве накупить на набережной. Иногда они болтали, не вставая с кроватей, всегда о чем-нибудь смешном. Например, о «каменщике» Славе, у которого Аля купила серебряные серьги и кольцо с карадагской ситцевой яшмой.

Слава каждый день появлялся на «паперти» перед писательской столовой примерно в то время, когда Аля с Максом, искупавшись перед работой, шли домой, чтобы переодеться к вечеру. Он по-хозяйски занимал скамейку у парапета – почему-то единственную на всю набережную, – открывал потертый «дипломат» с бесчисленными колечками, сережками, браслетами, брошками и просто камешками. Рядом с «дипломатом» Слава выкладывал книжки: маленькие брошюрки со своими стихами и пространными гороскопами. Гороскопы он продавал, а стихи дарил особо отличившимся покупателям. На сдачу поэт норовил всучить рваные долларовые купюры.

Тому, что стихи присутствуют в местной жизни повсюду, Аля уже не удивлялась. Их читал ушлый Слава, разъясняя очередной офонаревшей покупательнице, чем карадагский агат отличается от уральского. Их, как выяснилось, писал и другой «каменщик» – испанец Гена, выросший в Коктебеле и очень гордившийся тем, что играл в волейбол с поэтом Евтушенко. Их читали друг другу разомлевшие писатели, собираясь три раза в день у столовой.

Аля и сама не понимала, почему так пронизан стихами этот маленький курортный поселок. Но они каким-то удивительным образом возникали, вспыхивали в самых неожиданных местах – вроде того винного ларька.

– Почему это, как ты думаешь? – спросила она у Максима.

Тот отложил газету, перевернулся на кровати, чтобы видеть с веранды Алино лицо.

– Да черт его знает, – ответил он. – Я же не поэт. Море, горы, красиво – вот и пишут.

– В Сочи тоже море, – не согласилась Аля. – Но там же не пишут…

– Ну, место, наверно, такое, – предположил он. – Дом Волошина, Литфонд. Да не знаю я, Алька!

С Максом, конечно, на подобные темы было не поговорить.

– А ты Семеныча спроси, – посоветовал он. – Тот тебе все изложит в лучшем виде – почему стихи, и все такое.

– Глеб Семенович? – удивилась Аля. – Почему? Он же говорил, что полярным летчиком был.

– Летчиком или кем, – возразил Максим, – а книг у него – как в Ленинке. Я тут заходил на днях к нему за отверткой, когда патрон сломался от лампочки, – обалдел просто.

За две недели, проведенные в Коктебеле, Аля всего несколько раз сталкивалась во дворе с хозяином, да и то случайно. Флигель стоял на отшибе, отделенный от дома пышной зеленью тамарисков, бытовых проблем никаких не возникало – чего было надоедать человеку?

Но когда Максим сказал, что в доме Глеба Семеновича много книг, Аля вдруг почувствовала, как соскучилась по чтению. Это занятие тоже словно растворилось в том мире, из которого она сбежала и о котором не жалела. Ни о чем не жалела, обо всем зареклась вспоминать – а о книгах вдруг вспомнила с каким-то щемящим, печальным чувством. «Я на правую руку надела…»

«Вот это ты перестань! – сердито приказала себе Аля. – Хотела все то забыть – и забыла, и прекрасно!..»

Ахматовские стихи, конечно, были совершенно ни при чем, но и их она на всякий случай старалась не вспоминать – не бередить душу.