Самый бешеный роман - Богданова Анна Владимировна. Страница 41

– Да что ты на нее накинулась! – вдруг прорезался Женькин голос. – Думаешь, так просто разлюбить человека? Так сразу, в один день!

– За подобные дела я бы вмиг разлюбила!

– Как ты можешь ручаться – ведь ты вообще еще ни разу в своей жизни не влюблялась! Лично мое мнение таково, – деловито продолжал Женька – казалось, он один из нашего содружества понимал меня. – Не нужно ей вот так сразу ни на кого бросаться, ей нужно прийти в себя, переболеть, забыть его, а потом она сама решит, нужен ли ей этот владелец автосалона или нет.

– Что ты называешь переболеть? Сидеть в четырех стенах и думать об этом?.. Об этом… Не знаю, как назвать-то такого!..

– Придумал! Ей нужно куда-то уехать. Сменить обстановку, понимаете? Вы согласны со мной?

– По-моему, это неплохая идея, – поддержала Женьку Икки. – Только вот куда бы ей поехать?

– На путешествие денег у меня сейчас нет, – призналась я, – но мама зовет с собой в деревню. Причем очень настойчиво.

– Что это она? – спросила Пулька.

– Скрасить ее одиночество.

– Но она же едет-то не одна.

– Понимаете, у нее роман с охранником ювелирного магазина. Любовь какая-то совершенно неземная. Она вообще не хочет туда ехать. А Николай Иванович ни в какую не оставляет ее тут – кошками шантажирует.

– Тем более! Нужно поддержать маму в трудную минуту! Поезжай! – стоял на своем Женька.

– Что это ты ее так настойчиво выпроваживаешь? А как мы тут без нее будем? – спросила Пуля.

– Ты – эгоистка, а для нее поездка в деревню – единственный выход. Там она отключится, забудет красавчика Кронского, придет в себя и будет смотреть на мир совсем по-другому.

Эти Женькины слова – «красавчик Кронский» – полосонули меня, словно ножом по сердцу, и я снова испытала прилив нежности и любви к сочинителю детективов, вспомнив нашу первую встречу в редакции: как он уверенной походкой шел по коридору в белом костюме; его зачесанные назад светло-русые волосы, почти черные с изгибом брови, а в носу до сих пор стоял запах дорогой туалетной воды, которой он всегда пользовался. Как избавиться от этого наваждения?

– Пожалуй, Женя прав, – согласилась я. – Наверное, мне все-таки следует поехать в деревню и поддержать маму в трудную минуту. А за эти две недели заняться переделкой текста.

– Вообще, наши мамаши, кажется, сошли с ума, – вдруг заявила Икки. – Я прихожу первого числа домой, а у нас мужик какой-то сидит на кухне, чай пьет.

– Да ты что?! – удивилась я. – Значит, твои подозрения были не напрасны?

– Мать мне так ласково, знаете, говорит: «Проходи, Иккочка, с Новым годом тебя, Иккочка, садись, попей с нами чайку». И тишина. Он молчит. Мать, видно, хочет чего-то сказать, но к холодильнику все жмется. Ну, я тогда сама ей и говорю, мол, познакомь нас, мама. А она мне знаете что?

– Что? – хором спросили мы.

– Знакомься, Иккочка, – это твой отец Роблен Иванович Моторкин. Он, говорит, вернулся к нам.

– Ничего себе! – поразилась я.

– А где ж он был-то все это время? – вызывающе спросила Пулька.

– Скрывался от своей матери – рьяной коммунистки, то бишь от моей дражайшей бабушки, которая нарекла меня Исполнительным Комитетом Коммунистического Интернационала.

– Так она уж умерла давно, – недоумевала Пулька.

– И все это время отец с матерью тайно встречались, а тут решили, что скрывать дальше свои отношения они не в силах – у них, видите ли, вторая молодость началась, и они решили открыться родной дочери.

– Что же теперь будет? – спросила я.

– Благо, у отца есть квартира. Я, наверное, перееду туда, а он к матери.

– Совсем, совсем неплохо. Тебе повезло, Икки. Будешь жить одна, как Машка, хотя я представляю, чем это обернется.

– Какая же ты, Пулька, желчная.

– Не желчная я, просто реально смотрю на вещи.

– Ну, правильно, – заныла Анжела, – всем дали советы, у всех есть выход. А мне-то что делать?

– Рожать! Что тебе еще остается делать на пятом месяце беременности?! – удивилась наша гинекологиня.

– Не на пятом, а на четвертом!

– Без разницы.

Итак, решив все проблемы и посоветовав мне отправиться в деревню, мои друзья разъехались по своим делам, а я принялась за работу.

Первые два дня я ровным счетом не представляла, что делать с текстом, и испытывала настоящие муки творчества, не зная, как это возможно – описать смерть от лица жертвы. Одним словом, я зациклилась на одной-единственной идее и не могла придумать ничего другого.

В то время когда я с нетерпением ожидала посещения музы, вокруг меня происходили следующие события.

Великий писатель детективов ушел в запой и звонил мне по телефону в минуты относительного пробуждения и сомнительного возвращения в реальную жизнь. Приехать ко мне он либо не рисковал, либо был не в состоянии.

Кронский признавался в любви, говорил, что осознал свою ошибку, что раскаивается, и называл себя ослом. Потом корил меня за то, что я слишком жестока и требовательна, что уж давно бы нужно простить его и сменить гнев на милость, и, устав приводить доводы в свою пользу, бросал трубку на полуслове и, видимо, снова пил. И чем больше он звонил мне, тем жальче мне его становилось. Сердце мое размягчалось, и я уже проклинала себя за то, что согласилась поехать в деревню, к великой маминой радости, но отказаться от поездки теперь я не могла. Также проклинала, что рассказала всем своим друзьям, как со мной обошелся «Лучший человек нашего времени» – так, что примирение с ним означало для меня полнейший крах в глазах всех членов содружества.

Последний его звонок совершенно вывел меня из равновесия, и наступил тот решающий момент, когда я должна была выбирать: либо простить Кронского, продолжая вести тот аморальный образ жизни, который вела до Нового года, и разругаться с мамой и членами содружества, либо выскоблить из сердца все, что связано с великим детективщиком и жить в мире и согласии со всеми остальными. В случае повторного сближения с объектом моей любви нет никакой гарантии, что я снова не застану его с какой-нибудь особой в том же самом лифте и в той же самой недвусмысленной позе или вовсе через неделю-другую не надоем ему и он не захочет чего-то новенького (вернее, кого-то).

– Скалолазочка моя, ну нельзя так, – говорил он, икая в трубку. – Я погибаю из-за тебя. Я пью и не могу остановиться, потому что у меня горе – от меня ушла любимая и не хочет приходить обратно. Я или умру, или пропью весь талант. Ты меня губишь.

Он тяжело вздохнул, как могут вздыхать только очень пьяные люди, и снова икнул.

– Спаси меня, а? – жалостливо произнес он не то спрашивая, могу ли я его спасти, не то зовя на помощь. Я чувствовала, что Алексей действительно сам никак не может выйти из запоя, но мне нужно было принять решение.

И я его приняла.

– Хорошо, – сказала я, – слушай меня внимательно. Я приеду к тебе через час или два. Ты в состоянии открыть дверь?

– Да, да, конечно, моя «кукурузница»! – воскликнул Кронский, и мне показалось, что он даже немного протрезвел. – Я знал, что ты добрая, что ты любишь меня, что ты не такая, как все.

– А ты не заснешь?

– Нет-нет, – уверенно сказал он. – Я буду ждать.

– Хорошо. Жди меня.

Я взяла первую попавшуюся рекламную газету, позвонила по объявлению «Алкоголизм. Врач на дом. Выводим из запоя» и вызвала ему на дом врача-нарколога. После я быстро оделась, выбежала из дома и отправилась на компьютерный рынок, где купила себе телефон с автоматическим определителем номера.

Он звонил мне все те две недели, пока я была в Москве, но я не брала трубку – таково было мое решение, которое я не собиралась менять.

Очень хотелось все же побыстрее переделать роман, и не только из-за того, что у меня появились некоторые финансовые затруднения, но еще и потому, что в моей голове созрел новый потрясающий сюжет – любовная история, история о нашем с Кронским коротком, бурном романе.

Так, на третий день бесполезной работы над текстом, выбившись из сил, от нечего делать я стала менять слова местами, потом заменила «он» на «она», а «она» на «он»; женский род на мужской и наоборот. Прочла, что получилось, и… Ай да Корытникова! Ай да… мамина дочь! Я знала, чувствовала в глубине души, что гениальна! Все было настолько просто и легко, а я потеряла уйму времени даром! И вместо: