Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Бернс Джеймс Макгрегор. Страница 140

Основной объект политических страстей оставался спокойным, как и прежде. По возвращении у него возникло впечатление, что Вашингтон перевернулся вверх дном, добродушно признавался президент на заседании кабинета. Он не обнаруживал ни малейшего беспокойства. «Вот он сидит, — писала „Нью рипаблик“, — на своей первой пресс-конференции по возвращении из пятинедельной зарубежной поездки. Черчилль болен. Контроль над инфляцией рушится. В демократической партии полный беспорядок. Железнодорожники угрожают забастовкой. Профсоюзы, фермеры и предприниматели одержимы эгоизмом. Любой публичный акт публичного политика продиктован низменными мотивами. В мире полная кутерьма, а он сидит в своем специальном кресле, приветливый и вежливый, попыхивая невозмутимо скошенной вверх сигаретой, приветствуя старых друзей».

Рузвельт был не настолько невозмутим, как казалось внешне. Он вступал в новый год подобно канатоходцу, перебиравшемуся через Ниагару. В подвешенном состоянии монументальные проблемы — не только развитие военного производства, поддержание рейтинга среди избирателей, десантная операция через Ла-Манш, обеспечение путей вторжения в Японию, но также его собственная стратегия войны и мира. Следовал осмотрительному среднему курсу; старался поддерживать тесные отношения с Россией и в то же время осуществлять стратегию «приоритет Атлантики», предполагавшую теснейшее сотрудничество с англичанами. Стремился помочь Китаю стать великой державой в периоды войны и мира, опуская его в то же время далеко вниз в списке получателей военной помощи и политически влиятельных сил. Создать новую, более совершенную Лигу Наций, не отталкивая изоляционистов. Взывал к делу освобождения всех народов, но делал исключение для индийцев под властью англичан и мусульман Ближнего Востока. Требовал безоговорочной капитуляции, но вступал в сделки с Дарланом и Бадольо.

Президент говорил, что одного «прекраснодушного идеализма» недостаточно, как и манипуляции сознанием людей или ссылок на целесообразность. Теперь, в 1944 году, предстояла великая проверка Франклина Рузвельта — его умение тщательно взвесить и объединить свои принципы веры с насущными потребностями момента.

Рузвельт, после того как он увидел солдат, несущих суровую службу на одиночных постах в Иране, лежащих на койках в сицилийском госпитале, не мог не питать негодования к тому, что увидел дома: благодушному ожиданию скорой победы; возбуждению изоляционистами подозрений в отношении союзников; назойливым требованиям специальных привилегий спекулянтам, эгоистичным политическим интересам и тому подобному со стороны меньшинств. В обращении к стране он решил дать бой этим явлениям — подтвердить в драматической форме американский либерализм даже в разгар войны.

Но сначала Рузвельт предпринял один из тех самых отходных маневров, которые всегда сопровождали и камуфлировали его главные акции. Глава исполнительной власти посетовал репортеру, который подошел к нему после пресс-конференции, что прессе не следует пользоваться понятием «новый курс», поскольку теперь нет нужды в «новом курсе». На следующей пресс-конференции журналисты потребовали от него разъяснений. Президент принял небрежный вид, как будто все совершенно слишком очевидно. Некоторым, сказал он, приходится разъяснять, как произносится слово «кошка». Напомнил, как доктор «новый курс» лечил специфическими средствами тяжелое внутреннее расстройство страны. Перечислил меры из длинного списка, составленного Розенманом из программ «нового курса». Но после выздоровления, продолжал президент, пациент получил весьма чувствительный удар — «7 декабря ему нанесли тяжелые увечья». Поэтому доктор «новый курс», «который ничего не понимал» в переломах ног и рук, позвал на помощь своего партнера — «хирурга-ортопеда», доктора «победа в войне».

— Это что-нибудь прибавляет к декларации «четырех свобод»? — допытывался назойливый репортер.

— О, сейчас мы говорим не об этом, вы занимаетесь ерундой.

— Я не имею в виду ерунду, — возразил репортер, — но мне неясна эта притча. «Новый курс», полагаю, был динамичной политикой; намереваетесь ли вы после победы вновь приняться за социальные программы или считаете, что пациент окончательно вылечился?

В ответ президент провел маловразумительную аналогию с политикой, проводившейся после Гражданской войны. Затем снова стал утверждать: программа 1933 года была нацелена на решение проблем 1933 года. Со временем появится новая программа, рассчитанная на удовлетворение новых потребностей.

— Когда придет подходящее время... когда наступят эти времена...

Инициатор «нового курса» покончил с ним — консервативная пресса ликовала.

Через две недели Рузвельт произнес самую радикальную речь в своей жизни, использовав для этого традиционное обращение к нации. В начале января президент слег с гриппом, но продолжал работать над проектами выступления вместе с Розенманом и Шервудом, сидевшими у постели. Рузвельт не совсем оправился от болезни, чтобы лично выступить в конгрессе, но настоял, чтобы его речь подали как беседу у камелька вечером, опасаясь, что газеты не опубликуют ее полный текст.

Президент обрушился в своей речи на «людей, которые подрывают почву под нашей страной как слепые кроты... на паразитов, кишащих в коридорах конгресса и коктейль-барах Вашингтона... на брюзжание, своекорыстную преданность, забастовки, инфляцию, бизнес... нытье эгоистичных групп, которые думали о собственном комфорте, в то время как молодые американцы гибли на фронтах».

Он снова попросил конгресс принять надежную стабилизационную программу и рекомендовал следующие меры:

«1. Реалистичный налоговый закон, который предусматривает взимание налогов со всех неразумных прибылей, как индивидуальных, так и корпоративных; уменьшает цену войны для наших сынов и дочерей...

2. Продлить действие закона по возобновлению военных контрактов, что предупредит чрезмерные прибыли и гарантирует справедливые цены...

3. Закон о стоимости продовольствия; он позволит правительству а) установить разумный минимальный уровень цен, чтобы фермер реализовывал свою продукцию, и б) потолок цен на продукты, приобретаемые потребителем.

4. Продлить действие закона об экономической стабилизации от октября 1942 года... Стабилизации нельзя добиться, принимая желаемое за действительное. Необходимы позитивные шаги, чтобы поддерживать устойчивость американского доллара.

5. Закон о государственной службе, который на время войны предотвратит забастовки (за некоторыми предусмотренными исключениями), обеспечит трудовые ресурсы для производства военной продукции и для любой другой важной сферы экономики и государственной службы».

За этим последовал кульминационный фрагмент обращения:

— Наш долг теперь составлять планы и определять стратегию поддержания прочного мира и повышения уровня жизни в США до высоты, которой он достигал прежде. Нельзя примириться, чтобы какая-то часть нашего народа — одна треть, четверть или одна десятая — плохо питалась, не обеспечивалась жильем и социальным страхованием, как ни высок общий уровень жизни.

Наша республика имела начало и достигла нынешней мощи под защитой определенных, неотчуждаемых политических прав — на свободу слова, свободную прессу, свободу вероисповедания, суд с жюри присяжных, свободу от произвольных обысков и арестов. Это наши права на жизнь и свободу.

Однако, по мере того как наша страна росла в размерах и статусе, как развивалась наша промышленность, этих политических прав оказалось недостаточно, чтобы гарантировать нам равенство возможностей для достижения счастья.

Мы пришли к ясному осознанию того факта, что подлинная индивидуальная свобода не существует без обеспечения экономической безопасности и независимости. «Бедные люди не свободны». Люди, если они голодают, не имеют работы, представляют собой материал, из которого делаются диктатуры.