Плющ (ЛП) - Кинг Стивен. Страница 15

Нужно ли начинать дневник с вводной части? В одиннадцать лет такой вопрос не приходил мне в голову, по крайней мере, я его не помню. Несмотря на чертову тьму лекций по английскому языку, прослушанных мной в свое время, я не могу вспомнить ни одной, связанной с теорией ведения дневников. Сноски, краткие обзоры, очерки, надлежащее размещение модификаторов, правильная форма составления деловых писем — всему этому я обучен. Но в отношении того, как начинать дневники, я так же осведомлен, как, скажем, и в том, как продолжать жизнь после смерти.

Короче, вот мое решение после полуминутного нелегкого размышления: немного вводной части не повредит. Меня зовут, как выше было сказано, Джон Эдвард Кентон, мне 26 лет, я — выпускник Брауновского университета, где специализировался по английскому языку, был президентом литературного общества Мильтона, а также был высокого мнения о себе. Я полагал, что всё в моей жизни в конечном счете будет замечательно; с той поры жизнь меня образумила. Моего отца уже нет, моя мама жива-здорова и живет в Санфорде, [79] штат Мэн. У меня три сестры, две из которых замужем, а третья живет дома и в июне этого года закончит Санфордскую среднюю школу.

Я живу в двухкомнатной квартире в Сохо, [80] которая мне нравилась до последнего времени, а теперь кажется серой и скучной. Я работаю в убогом издательстве, которое печатает книги в мягком переплете, большая часть из которых повествует о гигантских жуках и ветеранах Вьетнама, пытающих изменить мир при помощи автоматического оружия. Три дня назад я узнал, что моя подруга ушла от меня к другому. На это нужно было как-то отреагировать, поэтому я решил уволиться. Не имеет смысла пытаться разобраться в моем психическом состоянии ни тогда, ни сейчас. С самого начала всё было неспокойно из-за того, что можно назвать «Безумной лихорадкой на работе». Чуть позже я смогу разобрать это дело по косточкам, но в данный момент Детвейлер и Хекслер отошли далеко на задний план.

Если вас когда-либо внезапно бросал тот, кого вы сильно любили и любите до сих пор, вы поймете, каково мне. Если от вас не уходили, то не поймете. Проще не бывает.

Мне всё время хочется сказать, что я чувствую себя так же, как и тогда, когда умер мой отец, но это неправда. Какая-то часть меня (та самая, что любит проводить аналогии) готова взглянуть на произошедшее как на тяжелую утрату, и, наверное, Роджер был отчасти прав, когда сделал то сравнение во время нашего ужина, который состоялся в день подачи моего заявления и на котором мы преимущественно пили, а не ели. Но тут есть и другие моменты. Это как своего рода отлучение, словно вам сообщили, что с этого дня вы лишаетесь любимого блюда или наркотика, к которому пристрастились. И есть кое-что похуже. Я обнаружил, что во всё это каким-то образом оказались вовлечены моя самооценка и мое чувство собственного достоинства, и это причиняет мне страдания. У меня сильно болит душа. Болит всё время. Раньше я не чувствовал боли во сне, но не теперь. Душа болит и там тоже.

Письмо от Рут пришло одиннадцатого числа и лежало в моем почтовом ящике, как бомба замедленного действия (вопрос: сколько писем, начинающихся со слов «Дорогой Джон», было отправлено джонам? Может, нам стоить открыть клуб наподобие «Общества Джима Смита [81]»?). На следующее утро я нацарапал свое заявление об увольнении и отправил его в кабинет Роджера Уэйда через Ридли, нашего уборщика и курьера. Роджер примчался ко мне, как на пожар. Я был тронут, несмотря на боль, которую я испытывал, и изумление, которое я почувствовал. После короткого и напряженного разговора (к моему стыду, я не выдержал и прослезился, и хотя я удержался от описания проблемы, думаю, что он догадался, в чем дело) я согласился отложить свое увольнение, по крайней мере, до вечера того дня; Роджер предложил вечером встретиться и обсудить ситуацию.

— Немного выпивки и бифштекс с кровью, возможно, помогут нам взглянуть на ситуацию с другой стороны и найти положительные моменты, — такими словами он сопроводил свое предложение, но на самом деле выпивки было с дюжину… на каждого. Я сбился со счета. И, конечно же, местом для ужина снова был выбран ресторан «Четыре папаши», место, которое у меня никак не ассоциировалось с Рут.

После того, как я принял предложение Роджера, я пришел домой, проспал остаток дня и проснулся в оцепенелом состоянии и с головной болью — привычное для меня чувство, когда я сплю больше полагающегося. На часах было 17–30, на улице почти стемнело, и в унылом свете зимнего сумрака я не мог понять, зачем, Бога ради, я позволил Роджеру уговорить себя на компромисс и отсрочить свое увольнение даже на полдня. Я чувствовал себя, словно кукурузный початок, над которым кто-то проделал невероятно ловкий фокус: взял кукурузу и просто вытащил ее сердцевину, оставив нетронутыми зеленый чехол из листьев и тонкую желто-белую кисточку.

Я осознаю (Господь свидетель, я прочитал достаточно много для этого), как выглядит писанина в духе «Байрона [82] — Китса [83] — Страданий молодого Вертера [84]», но один из плюсов дневника, который я открыл в 11 лет и заново открываю сейчас, заключается в том, что вы ведете дневник, не оглядываясь на читателей, действительных или воображаемых. Вы можете туда писать всё, что взбредет вам в голову.

Я очень долго стоял под душем в тупом, полубессознательном состоянии, с мылом в руке, затем вытерся, оделся и сел напротив телевизора; и сидел так до четверти седьмого или около того, когда настало время выйти на улицу и встретить там Роджера. Перед самым уходом я взял со стола письмо Рут и запихнул его в карман, решив, что Роджер должен увидеть, что именно вызвало у меня душевный кризис. Искал ли я понимания? Сочувствующего уха, как говорят поэты? Не знаю. Но главным образом, думаю, я хотел, чтобы он был уверен, на самом деле уверен, что я не крыса, бегущая с тонущего корабля. Потому что Роджер действительно был мне симпатичен, и мне было жаль, что он попал в такое затруднительное положение.

Я мог бы описать его (и если бы он был действующим лицом в моем произведении, я сделал бы это с любовью и во всех подробностях), но так как этот дневник ведется исключительно для самого себя и за последние семнадцать месяцев я прекрасно узнал Роджера, то не вижу в этом необходимости. Я решил, что это избавляет меня от бремени. Что бросается в глаза, так это то, что Роджеру 45 лет, но выглядит он лет на 8-10 старше, он слишком много курит, был трижды разведен… и то, что я испытываю к нему глубокую симпатию.

Когда мы расположились за столиком в глубине ресторана «Четыре Папаши» с выпивкой, он спросил меня, что еще стряслось, помимо небезызвестных злоключений этого плохого года. Я вытащил из кармана письмо Рут и молча перекинул его через столик Роджеру. Пока он читал письмо, я покончил со своей выпивкой и заказал еще. Когда официант принес ее мне, Роджер залпом выпил свою порцию спиртного, заказал еще и положил письмо рядом со своей тарелкой. Его глаза продолжали бегать по письму, перечитывая его.

— «И скоро мы оба рыдали навзрыд»? — спросил он вполголоса, обращаясь к самому себе. — «Каждое слово отдается болью в моем сердце»? Господи, интересно, ей кто-нибудь предлагал писать любовные романы? В ее письме что-то такое есть.

— Брось, Роджер. Это совсем не смешно.

— Разумеется, нет, — произнес он и сочувственно посмотрел на меня. Его взгляд одновременно и ободрял, и приводил в глубокое замешательство. — Сомневаюсь, что хоть что-то сможет теперь тебя рассмешить.

— Мало что, — согласился я.

— Знаю, как сильно ты ее любишь.

— Не знаешь.

— Знаю. Это написано на твоем лице.

Некоторое время мы молча пили. Подошел метрдотель, предлагая меню, но Роджер одним лишь взглядом сделал ему знак удалиться.