Плющ (ЛП) - Кинг Стивен. Страница 17

— Однако это тоже самое, — сказал он, наклонившись ко мне с серьезным лицом. — Это может прозвучать странно, но Рут для тебя сейчас мертва. Ты можешь видеться с ней время от времени, но если я правильно понял, что ваш разрыв отношений окончателен, то Рут, назовем ее «Рут, твоя возлюбленная», мертва для тебя. И ты горюешь.

Я открыл, было, рот, чтобы сказать, что он несет полную чушь, но закрыл снова, потому что в его словах была часть правды. Вот что значит любить без взаимности, не так ли? Это как горевать по любимой, которой уже нет или которая мертва для тебя.

— Люди склонны считать, что «горе» и «депрессия» — равнозначные понятия, — сказал Роджер. Его тон стал более педантичным, чем обычно, а глаза покраснели. Мне пришло в голову, что Роджер тоже уже ничего не соображает. — Но это не так. Конечно, горе включает в себя депрессию, но также много других чувств, от вины и печали до злобы и облегчения страданий. И тот, кто пытается убежать от всего этого, пытается спрятаться от неизбежного. Он оказывается в новом месте и обнаруживает, что чувствует ту же самую гамму ощущений, которую мы назовем горем, с тем отличием, что теперь к этому еще примешивается ностальгия и чувство того, что утрачена способность в конечном счете обращать горе в воспоминание.

— И ты помнишь этот курс лекций по психологии восемнадцатилетней давности?

Роджер немного отпил из своего бокала.

— Конечно, — ответил он. — Я получил «отлично» по этому предмету.

— Бред собачий.

— И я также переспал с практиканткой, которая читала тот предмет. Какой сексуальной штучкой она была!

— Я не собирался съезжать со своей квартиры, — сказал я, хотя понятия не имел, собирался я съезжать или нет… и вообще, это было не его дело.

— Не имеет значения, покинул бы ты свой двухкомнатный клоповник или нет, — сказал он. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Твоя работа и есть твой дом.

— Правда? Тогда крыша в этом доме протекает, — сказал я, и даже это показалось мне остроумным. Да, я уже точно ничего не соображал.

— Помоги мне заделать течь, Джон, — настоятельно попросил он, наклонившись ко мне. — Вот о чем я веду речь. Вот почему я пригласил тебя сюда сегодня вечером. Твое согласие — это единственное, что может скрасить, несомненно, один из самых ужасных периодов в моей жизни. Помоги нам обоим. Останься.

— Ты не обидишься, если я скажу, что это выглядит немного неожиданно и корыстно?

Он откинулся на спинку стула.

— Я уважаю тебя, — произнес он с прохладцей, — и ты мне по душе, Джон. Если бы это было не так, я бы не напрягался, пытаясь тебя удержать.

Он замешкался, собираясь что-то сказать, но промолчал. Его глаза сказали за него сами: и унижаюсь тут перед тобой, чуть ли не вставая на колени.

— Не понимаю, зачем ты напрягаешься, — сказал я. — Я, конечно, польщен, но…

— Потому что если кто и способен родить идею, которая спасет «Зенит» от банкротства, так это ты, — сказал он. Он говорил с таким жаром, что это начало меня пугать. — Я знаю, что дело Детвейлера едва не вывело тебя из строя, но…

— Пожалуйста, — попросил я. — Не подливай масла в огонь.

— Даже и не собирался, — сказал он. — Я говорю о том, что ты открыт даже для такого из ряда вон выходящего предложения…

— Это было из ряда вон выходящее предложение, согласен…

— Ты можешь заткнуться и выслушать меня до конца? Тот факт, что ты ответил на письмо Детвейлера, свидетельствует о том, что ты чуток к потенциально коммерческой идее. Херб или Билл просто отправили бы его письмо в корзину для бумаг.

— И для нас всех так было бы лучше, — сказал я, но понял, к чему он клонит, и я бы солгал, если бы не сказал, что был польщен… и что нашел плюс в деле Детвейлера впервые с момента унизительного общения с полицией.

— В этом случае — да, — согласился он. — Но эти парни точно так же отказали бы Вирджинии Эндрюс с ее «Цветами на чердаке [89]» или другому свежему предложению. Бац, выбрасываем письмо в корзину для бумаг, а затем возвращаемся к созерцанию собственных пупков.

Он сделал паузу.

— Ты нужен мне, Джонни, и если ты останешься, так будет лучше для всех: для тебя, для меня, для «Зенита». Я не знаю, как сказать по-другому. Подумай и дай мне свой ответ. Я приму любое твое решение.

— Тебе придется оплатить мне стоимость бумажных кукол, Роджер.

— Этой возможностью я готов воспользоваться.

Я задумался. В тот день я начал убирать вещи со своего рабочего стола, но особо далеко не продвинулся. Если перефразировать По, [90] кто бы мог подумать, что на столе [91] скопилось столько хлама? А может, дело во мне, и та острота насчет того, что я не способен завязать собственные шнурки, не так далека от истины. Я вытащил две пустые картонные коробки из комнаты Ридли (которая в последнее время пахнет странно, как свежая марихуана, нет, я не видел ее) и только уставился на них, переводя взгляд с одной на другую. Возможно, будь у меня больше времени, я бы справился с такой элементарной задачей и навел бы порядок в своей старой жизни перед тем, как начать совершенно новую. Просто я почувствовал себя очень тоскливо.

— Допустим, мы отложим увольнение до конца месяца, — сказал я. — Тебе станет от этого легче?

Он улыбнулся.

— Не совсем то, на что я надеялся, — произнес он, — но и не то, чего я боялся. Хорошо. А теперь, думается мне, нам лучше сделать заказ, пока мы еще сохраняем вертикальное положение.

Мы заказали бифштексы и съели их, но к тому моменту мой рот онемел и потерял чувствительность. Думаю, мы должны были быть благодарны судьбе за то, что на нас не пришлось испытывать метод Геймлиха. [92]

Когда мы уходили из ресторана, держась друг за друга и в сопровождении обеспокоенного метрдотеля (который, несомненно, мечтал поскорее нас выставить, прежде чем мы разобьем что-нибудь), Роджер сказал мне:

— Еще я узнал на этих лекциях по психологии, что…

— Как, говоришь, называлась дисциплина? «Психология разбитых сердец»?

Мы вышли на улицу, и ветер уносил его болтовню в морозном воздухе.

— «Психология человеческого стресса», но твой вариант мне нравится больше. — Роджер энергично замахал рукой, останавливая такси, водитель которого скоро пожалел, что подобрал нас, — Также нам сказали, что полезно вести дневник.

— Черт, — выругался я. — Последний раз я вел дневник, когда мне было 11.

— Ну, черт возьми, — произнес он, — поищи его, Джон. Может, он где-то там завалялся.

И он снова пустился в разглагольствования, которые были прерваны только тогда, когда он вдруг наклонился вперед, и его стошнило на собственные ботинки.

Эту процедуру он повторил еще дважды, пока мы добирались до его дома, находящегося на пересечении 20-й и Парк Авеню Саут. Он вытягивался из окна, насколько было возможно (а возможно было не слишком далеко, так как это был один из тех «Плимутов [93]», у которого задние окна опускались лишь наполовину и на котором был мрачный небольшой желто-черный знак с надписью «Не давить на окно!»), его просто сташнивало в воздушный поток, а затем он откидывался на сиденье автомобиля с беззаботным выражением на лице. Наш таксист, судя по акценту, нигериец или сомалиец, был шокирован. Он остановился у обочины и велел нам выйти из машины. Я был готов это сделать, но Роджер и не собирался.

— Дружище, — сказал он, — я бы вышел, если бы был в состоянии ходить. А поскольку я не в состоянии, следовательно, довезите нас.

— Выходи с такаси, насяльника.

— Я был вежлив и блевал за пределами машины, — молвил Роджер с беспечным и приятным выражением лица. — Это было непросто, но я справился. У меня есть подозрение, что через несколько секунд меня стошнит снова. И если вы нас не довезете, меня вырвет на вашу пепельницу.