Плющ (ЛП) - Кинг Стивен. Страница 16

— Я трижды женился и трижды разводился, — сказал он. — С каждым разом не становилось лучше или проще. Наоборот, на самом деле, было только хуже; это как бередить старую рану. «Джей Гайлз Бэнд [85]» были правы. К черту любовь.

Подоспела его новая выпивка, и он начал потягивать ее. Я вот-вот ожидал, что он произнесет «Женщины! Без них жить нельзя на свете, а с ними — вовсе жизни нет!», но этого не происходило.

— Женщины, — сказал я, начиная чувствовать себя как плод собственного воображения. — Без них жить нельзя на свете, а с ними — вовсе жизни нет.

— Да нет, сможешь обойтись без них, — молвил он, и хотя его взгляд был устремлен на меня, мыслями он был где-то в другом месте. — Прожить без них довольно просто. Но мужчина без женщины, даже если она сварлива, ворчлива и придирчива, начинает киснуть. Он черствеет душой.

— Роджер…

Он выставил перед собой руку, прерывая меня.

— Веришь или нет, но по этому поводу сказать больше нечего, — произнес он. — Мы можем напиться до сентиментальности и болтать до посинения, но все наши разговоры сведутся к тому, о чем болтают люди, когда надираются до шариков. Хочу лишь сказать, что мне искренне жаль, что Рут ушла. Я взял бы на себя часть твоих страданий, если бы мог.

— Спасибо, Роджер, — сказал я охрипшим голосом. На мгновение напротив меня за столом сидело три или четыре Роджера, и я вынужден был протереть глаза. — Большое спасибо.

— Пожалуйста, — он сделал глоток. — Давай пока отложим в сторону то, что я не могу изменить, и поговорим о твоем будущем. Джон, я хочу, чтобы ты остался в «Зенит Хаус», по крайней мере, до июня. Может, до конца года, но, по крайней мере, до июня.

— Я не могу, — ответил я. — Если я останусь, то буду еще одним жерновом на твоей шее, а у тебя их предостаточно.

— Но я хотел бы, чтобы ты не уходил ни в июне, ни в конце года, — сказал он, словно не слыша меня. Из внутреннего кармана своего пиджака он достал портсигар — очень старый, с царапинами, видавший виды — и вытащил оттуда сигарету «Кент», которая лежала по соседству с чем-то похожим на сигареты с марихуаной. — Но я отпущу тебя в июне, если мы встанем на ноги. Если Эндерс продолжит размахивать своим топором, останься до конца этого года и помоги мне закончить дела в организованном порядке.

Он взглянул на меня, и в его глазах я увидел неприкрытую мольбу.

— За исключением меня, ты — единственный нормальный в «Зенит Хаус». Конечно, всем остальным далеко до безумца генерала Хекслера (хотя насчет Ридли я не уверен), но в той или иной степени они все чокнутые. Я прошу тебя не оставлять меня в этом чистилище, каковым является в этом году «Зенит Хаус».

— Роджер, если бы я мог…

— У тебя есть планы?

— Нет… пока нет… но…

— Ты случайно не собираешься встретиться с ней, несмотря на то, что в письме она просила об обратном? — он раскрыл портсигар ногтем, а затем закурил.

— Нет.

Конечно, эта мысль приходила мне в голову, но я и без Рут понимал, что она неудачная. В фильмах девушка частенько осознает свою ошибку, когда видит внезапно возникшего перед собой героя своей жизни, с наспех собранной сумкой в руке, поникшими плечами и утомленным лицом после ночного рейса через континент, но в жизни я добьюсь лишь того, что настрою ее против себя окончательно и бесповоротно или вызову у нее комплекс вины. И очень может быть, что вызову яростную реакцию господина Тоби Андерсона, чье имя я уже ненавидел от всей души. И хотя я никогда его не видел (единственное, что Рут забыла сделать для своего брошенного возлюбленного, это прислать мне фотографию Тоби), я представлял его себе как молодого человека с расщепленным подбородком, очень крупного, выглядящего (по крайней мере, в моем воображении), словно игрок Лос-Анжелес Рэмс. [86] Мне совершенно не трудно упасть на колени перед своей любимой (на самом деле, во мне иногда просыпается мазохист), но меня пугало то, что я попаду в неловкое положение и могу пустить слезу. Отвратительно признаваться себе в этом, но я легко распускаю нюни.

Роджер внимательно наблюдал за мной, не говоря ни слова, и лишь крутил ножку бокала.

Но ведь были и другие причины, не так ли? Или, точнее, было что-то одно, а всё остальное — лишь следствия. За последние пару месяцев я столкнулся с настоящей тьмой психов. Я говорю не о случайно попавшейся на глаза бомжихе, которая осыпает на улице нецензурной бранью, и не о алкашах в барах, готовых раскрыть новые секреты выигрышных ставок, с помощью которых можно приступом взять Атлантик-Сити, [87] я говорю о реально чокнутых садистах. И подвергаться этому воздействию — всё равно что стоять напротив открытой двери печи, в которой сжигается зловонный мусор.

Приду ли я в ярость, увидев их вместе, увидев ее нового парня с мерзкой фамилией футболиста, поглаживающего ее мягкое место с беззаботным чувством собственника? Я, Джон Кентон, выпускник Брауновского университета и президент всяких-разных обществ? Солидный, вооруженный очками Джон Кентон? А может, это приведет к катастрофе с необратимыми последствиями, что очень вероятно, если он окажется таким же крупным, как и игрок футбольной команды. А кто я? Пронзительно визжащий и истеричный старина Джон Кентон, который по ошибке принял набор подделок за подлинные фотографии?

Ответом на все эти вопросы будет: я не знаю. Но что я знаю точно, так это то, что прошлой ночью я вскочил с кровати от кошмара, в котором плеснул кислотой в ее лицо. И это напугало меня, напугало меня так сильно, что остаток ночи я провел с включенным ночником.

Плеснул кислотой не в его лицо.

В ее.

В лицо Рут.

— Нет, — повторил я, а затем залпом выпил остаток спиртного, заливая сухость, появившуюся во рту. — Думаю, это будет очень глупо.

— Тогда ты мог бы остаться.

— Да, но я не смог бы работать, — я взглянул на него с некоторым раздражением. Моя голова начала гудеть. Это было не очень приятное чувство алкогольного опьянения, но тем не менее я сделал знак официанту, который крутился неподалеку, и попросил еще. — Сейчас я нахожусь в таком состоянии, что с трудом завязываю собственные шнурки.

Нет, неверно. Это была меланхолия, и шнурки не имели к этому никакого отношения.

— Роджер, у меня депрессия.

— Понесшие тяжелую утрату не должны продавать дом после похорон, — сказал Роджер, и мне, находящемуся под мухой, это показалось чрезвычайно остроумным и достойным Г. Л. Менкена. [88] Я засмеялся.

Роджер улыбнулся, но лицо его оставалось серьезным.

— Так оно и есть, — продолжил он. — Одна из немногих интересных дисциплин в моем университете называлась «Психология человеческого стресса». Подобными небольшими модулями они заполняют заключительные восемь недель учебного процесса после того, как ты стал педагогом…

— Ты собираться быть преподавателем? — спросил я, как громом пораженный. Я не представлял себе Роджера в роли учителя, а затем вдруг представил себе эту картину.

— Я действительно преподавал в течение шести лет, — ответил Роджер. — Четыре года — в средней школе и два года — в начальной. Но это не относится к делу. На лекциях по той дисциплине поднимались вопросы человеческого поведения в стрессовых ситуациях таких, как брак, развод, лишение свободы, потеря близкого человека. Это не было руководством к действию, как правильно жить, но если внимательно слушать лекции, то нельзя было не извлечь несколько полезных советов. Один из них касался того, как пережить тяжелую утрату, по крайней мере, в течение первых шести месяцев в том доме, где жили вы со своим дорогим человеком, который ушел в мир иной.

— Роджер, это не одно и то же, — я отхлебнул новую порцию спиртного, которая на вкус не отличалась от предыдущей. Мне пришло в голову, что я уже ничего не соображаю. Мне также пришло в голову, что меня это не волнует ни в малейшей степени.