Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 52

Сначала мы отправились к Сойке — я взял для нее «Остров погибших кораблей» (она ведь любит про море).

На крыльце бревенчатого, осевшего в землю Сойкино-го дома стояла седая старуха в засаленном бархатном халате. Она была похожа на актрису-пенсионерку, которая на старости лет приохотилась к выпивке. Сразу ясно — Сой-кина бабушка.

Сережка бесстрашно сказал:

— Здрасте! Сойка дома?

Старуха глянула на нас с горделивой скорбью.

— Да, молодые люди, да! Моя девочка дома. Но общение с ней, к сожалению, невозможно. Врач признал у нее корь. Моя кормилица схватила инфекцию, когда пыталась добыть для меня кусок насущного хлеба... А теперь нам не на что даже купить лекарство...

Она явно врала. Но Сережка деловито сказал:

— Давайте рецепт.

Мы лихо смотались в аптеку. У Сережки и у меня нашлись кое-какие деньги, на таблетки и порошки хватило. Мало того, мы у лотошницы на углу Сварщиков и Паровозной купили желтый банан. И отдали его Сойкиной бабке вместе с книгой и лекарствами.

Отставная театральная контролерша благодарила нас величественная, как народная артистка. Мы обещали заглянуть завтра и наконец отправились туда, куда так стремилась моя душа...

По правде говоря, я был даже доволен, что Сойки нет с нами. Жаль, конечно, что она заболела, но... зато никто не помешает нам с Сережкой быть вдвоем и говорить о самом главном — о тайнах Безлюдных Пространств и о полетах в заоблачных мирах.

Чтобы успокоить совесть, я сказал:

— Корь — это ведь не очень опасно. Только красная сыпь появляется, и надо, чтобы в комнате не было много света. Я болел, знаю...

Сережка промолчал. Он, кажется, читал все мои мысли.

Мы прошли на заброшенную территорию в обход башен и опять оказались в стране уснувших механизмов, замерших локомотивов, пустых цехов и ржавых эстакад. Опять — звенящая тишина, бабочки, чертополох и розовый кипрей выше головы.

Мы находили удивительные вещи.

В каменной будке тихо качался большущий — от пола до потолка — маятник с чугунным, изъеденным оспинами диском. Качался сам собой, без всякого механизма и гирь.

— Не трогай, — прошептал Сережка, когда я хотел коснуться толстого стержня. Я отдернул руку.

Потом мы увидели бетонную трубу — с метр в поперечнике и метров пять длиной. Труба наклонно лежала на подпорках с поржавевшими роликами и была похожа на громадный, нацеленный в небо телескоп. Мы заглянули в трубу снизу... и разом ойкнули. Небо, которое виднелось в трубе, было темно-синим и звездным! Среди звезд неспешно проплыл светящийся диск. Летающая тарелка?

Мы говорили вполголоса, и ощущение, что всюду с нами ходит кто-то третий — молчаливый хозяин, — не оставляло нас...

В просторных цехах с пробитыми крышами и сводчатых ангарах чуткое эхо повторяло наш самый тихий шепот. А рупор-динамик на решетчатой мачте сварливо сказал:

— Московское время четырнадцать часов. Передаем последние известия... Обедать не пора, а?

Мы даже присели.

По знакомому телефону в кирпичной будке я позвонил маме, что мы гуляем по окрестным переулкам, немного увлеклись и поэтому опоздаем к обеду. Мама не рассердилась.

Мы выбрались на просторную, в белых зонтичных цветах лужайку, Сережка закатил меня с креслом в тень пробитой цистерны, а сам сел напротив — на вросшее в землю вагонное колесо.

И тогда я сказал то, что раньше никак не решался. Потому что, если Сережка откажется, значит, никаких Туманных лугов, и Заоблачного города, и Старика — ничего нет. Сломанная палочка — разве доказательство?

— Ты можешь прямо сейчас... вот здесь... превратиться в самолет?

Сережка ответил совсем обыкновенно:

— Превратиться-то — пожалуйста. Только взлететь нельзя, мало места. Да и опасно — увидят...

— Не взлетай, просто превратись! Хоть на секунду!

Он вскочил, отбежал... И появился над соцветиями-зонтиками бело-голубой самолет с блестящим лобовым стеклом, с надписью «Ь-5» и белой морской звездой на борту. И с такой же звездой на стабилизаторе — голубой в

белом круге. И все это — в один миг, бесшумно, только воздух качнулся, пригнул траву.

А потом — опять настоящий Сережка. Бежит ко мне, смеется:

— Ну как?

— Чудо!.. Сережка, но если это были не сны... Тогда, в те ночи... то...

— Что?

— Значит, когда мы летали, меня в постели не было?

— Не было.

— А если бы мама вошла ночью в комнату?

Сережка сдвинул бейсбольную кепку на лоб, заскреб затылок.

— Вообще-то я кой-какие меры принял. Чтоб она спала покрепче. Сказал одно заклинание, которое в школе у Старика выучил...

— Какое там заклинание, если мама почует, что со мной что-то не так!

— Да-а... Это я дал маху. Вот бестолочь...

— Ну, ничего, — утешил я Сережку. — Мама скоро уедет. А тетя Надя по ночам спит как убитая...

Мама перед отъездом оставила мне тысячу наставлений, велела неукоснительно выполнять режим дня и беспрекословно («Слышишь? Бес-пре-ко-словно!») слушаться Надежду Михайловну. И обещала звонить каждый вечер. Евгений Львович на такси увез маму на вокзал. А мы с тетей Надей остались вдвоем.

Она была полная, добродушная. Стеснялась спорить со мной, когда я хотел сделать что-нибудь по-своему. Только качала закутанной в клетчатую косынку головой:

— Ох, Ромушка, гляди, узнает мама, попадет нам обоим...

Сережка появлялся каждый день, а иногда и оставался ночевать. До сих пор это время у меня в памяти как солнечная и лунная карусель. Днем — путешествия по окраинам, ночью — полеты...

Иногда мы забегали к Сойке. В дом к ней было нельзя, карантин. Мы передавали ей в форточку книжки и пакетики с карамелью, она улыбалась, нерешительно махала ладошкой. Бабка ее, стоя на крыльце, величественно говорила:

— Какие преданные кавалеры. Шарман...

По-моему, она была немного сумасшедшая.

Гуляли мы с Сережкой до пяти часов (в этот час обязательно звонила мама: тут уж будь дома как штык). Маму я уверял, что живу дисциплинированно и по распорядку. Да, гуляю с Сережкой, но в меру. Что ты, мама, никаких приключений!

А Сережка между тем за два приема научил меня плавать. За городом, на Платовском озере, был малолюдный пляж, и там Сережка затаскивал меня в прогретую жарким солнцем воду:

— Не бойся, работай руками. Ноги при плавании не обязательны, главное — не выдыхай до конца воздух...

Я тихонько вопил от восторга. И... плыл.

Несколько раз я был у Сережки дома. Видел отца и тетку. Тетка — деловитая, молчаливая, но, по-моему, не сердитая. А отец — тоже неразговорчивый, тихий и как будто виноватый — все время возился с какой-нибудь домашней работой. Со мной ни о чем не говорил, только неловко улыбался...

По ночам улетали мы на Туманные луга или на поле, где стояли каменные идолы и чудовища. Это была древняя степь какого-то исчезнувшего народа. Самое настоящее Безлюдное Пространство. Я любил подолгу ходить среди травы и камней. Просто ходить. Это была такая радость...

А через неделю наша с Сережкой счастливая жизнь нарушилась. Ночью у тети Нади схватило живот, она промаялась до утра, а когда я поднялся, не выдержала:

— Ох, Ромушка, беда-то какая... «Скорую» надо, а то помру. Наверно, аппендицит.

Делать нечего, я набрал на телефоне ноль-три. Там, конечно, сперва: «Мальчик, не хулигань, знаем мы эти шуточки». Потом все-таки спросили наш номер, перезвонили и через час приехали. Тетя Надя еле шевелила губами:

— Ромушка, скажи маме, чтобы приезжала, а то как ты тут один-то...

Но я к тому времени был не один, уже появился Сережка. Часа через два он умело дозвонился до больницы, узнал, что у Надежды Михайловны Соминой не аппендицит, а воспаление кишечника и что сейчас ей лучше, опасности нет, но полежать придется недели две.

— Полетел мамин отпуск, — вздохнул я.

— Ромка, а почему полетел? Разве мы одни не проживем? Я могу совсем перебраться к тебе.