Товарищи - Меттер Израиль Моисеевич. Страница 18

Встал Сережа, обычно веселый и общительный парень, а сейчас ему трудно поднять глаза, потому что отвечать надо не Сене, с которым он спит в одной комнате; не Мите, с которым он любит бродить по Москве; не Пете, который приглашал его к себе на лето в деревню, а комсомольскому собранию.

— Обещаю пересдать, — говорит Сережа. — Я в двух местах вместо минуса поставил плюс. По рассеянности…

— Это не рассеянность, — говорит с места Петя Фунтиков. — Это плохая подготовка. Ты за два дня до экзамена по математике книжки в руки не брал.

Митя Власов самый молодой комсомолец в группе. Это всего третье или четвертое собрание в его жизни. Ему жалко Сережу. Ему кажется, что не надо так строго при всех допекать его. Ну зачем Фунтиков рассказал, что Сережа не брал учебника по математике в руки? Ведь Петя знает это только потому, что живет с Сережей в одной комнате. А разве так уж нужно рассказывать на собрании все мелочи, касающиеся жизни твоего товарища?

— Не готовился Бойков как следует, — продолжает Фунтиков. — Мы его предупреждали: и я и Власов. Скажи, Митя, говорил ты ему, что надо повторить математику?

— Мы вообще разговаривали, — отвечает Митя, глядя в сторону.

— Как это «вообще»? — спрашивает Ворончук.

— Ну, вообще про экзамены.

— А насчет математики ты ему говорил?

— Точно не помню.

— Значит, Фунтиков говорит неправду?

Митя лихорадочно ищет подходящий безобидный ответ, чтобы и Сережины дела остались в порядке, чтобы Фунтиков не оказался лжецом и чтоб сам Митя не был в глупом положении.

Нет в природе такого ответа.

Будут еще в жизни Мити Власова такие комсомольские собрания, на которых он поднимется и скажет в лицо своим товарищам горькую правду; будут собрания, на которых эту правду скажут и ему ближайшие его друзья. И, наверное, он вначале обидится, не заснет в эту ночь, и только на другой день, может быть, поймет, что ему хотели добра, что кому ж тогда и говорить правду, если не близким друзьям комсомольцам! И не только с глазу на глаз, когда можно найти тысячу мелких оправданий. Нет, имей мужество вынести до конца суровое комсомольское собрание. Тебя ругают твои близкие товарищи, твой характер лежит, как на операционном столе, и всем видно, где гнездится твоя болезнь, в которой даже себе ты не хотел признаваться.

Он поймет, молодой комсомолец Митя Власов, что на комсомольском собрании совсем неубедительно звучат те слова, которые кажутся такими вескими в комнате; в комнате можешь, например, сказать, что тебе не нравится математика или черчение, что такой-то парень, по-твоему, несимпатичный, а на собрании всё это выглядит детскими жалобами, как будто разговариваешь с мамой.

— Власов, ты живешь с Бойковым в одной комнате. Как ты считаешь, он достаточно готовился к экзамену по математике?

— Недостаточно, — сказал вдруг сам Сережа Бойков. — Я не повторял правила знаков.

— Значит, ошибся не по рассеянности? — спрашивает Фунтиков.

— Нет, не по рассеянности. Даю слово, — пересдам.

И получилось, что глупее всех вел себя Митя Власов.

Это было его первым боевым крещением.

Больше всего он не хотел, чтобы о его странном поступке узнала Таня Созина. Она, конечно, и не могла узнать об этом, но он почему-то последние дни привык, делая что-нибудь, думать так: «Вот бы сейчас сюда Таню Созину!» или иначе: «Только бы она сейчас сюда не вошла…»

Внешние отношения Мити и Тани даже ухудшились. Встречаясь, они здоровались попрежнему, но, когда она однажды попросила его снова зайти и дать девочкам диктовку «на приставки», он грубо ответил:

— Ну, еще чего не хватало! Мне самому готовиться надо.

Таня пожала плечами, назвала его эгоистом и сказала, что они обойдутся без него. Он хотел догнать ее и сказать, что пошутил, но она уже быстро спускалась по лестнице.

В этот вечер Митя раз двадцать поднимался в коридор общежития, этажом выше, но Таня из комнаты не показывалась. А ведь ему надо было придумать и для себя и для ребят столько поводов к тому, чтобы ежеминутно выбегать в коридор, да еще на другой этаж; там, к счастью, стоял «титан», и Митя в этот вечер таскал кипяченую воду во все комнаты, а в своей — переменил в графине раз пять.

Он злился на Таню за то, что ему приходилось так унизительно вести себя. Хорошо она ему отплатила за диктовку и проверку всех тетрадей! Пусть теперь повозится со своими девчонками. Вот как получат на экзамене тройки и двойки, тогда узнает, как задаваться. Что, ей трудно, что ли, выйти в коридор? Шуток не понимает. А еще член комитета. Ей, наверное, безразлично, что в ее группе будут плохие оценки по русскому языку. Ей бы только за своими косичками следить — завязывать их сзади кренделем. Ну, а ему, например, совсем не безразлична судьба целой группы девочек. Он даже читал в одной книжке, что нельзя свое личное ставить выше общественных интересов.

Вспомнив эту важную мысль, Митя очень обрадовался. И хотя ему было немножко стыдно, что он таким сложным путем старается оправдать свое желание подняться в комнату девочек, тем не менее он взял учебник и направился к дверям. На пороге он столкнулся с Таней.

— Я тебя в последний раз спрашиваю: идешь ты или не идешь?

— А я не обязан, — сказал Митя. — Ладно, не плачьте, сейчас приду, — крикнул он вдогонку, увидев, что косички исчезают за поворотом.

Вошел он к девочкам с очень занятым и очень недовольным видом. Сколько бы людей ни было в комнате, он прежде всего видел Таню. И даже если он поворачивался спиной, всё равно он точно знал, где Таня стоит. Вообще-то он не любил поворачиваться к ней спиной: ему сразу начинало казаться, что у него какая-то смешная походка или сзади топорщится гимнастерка.

Диктовка прошла хорошо, а потом Митя проверил все тетради и, дойдя до Таниной, стал особенно придирчиво искать ошибки. В одном месте он нашел «пре» вместо «при», но Таня сказала, что она написала «при» Митя густо два раза подчеркнул ошибку.

Он хотел, чтобы она рассердилась, а она не рассердилась. И можно было уже уходить, а он не уходил.

— Конечно, какого-нибудь особенного места на экзаменах вы не займете, — сказал Митя, обращаясь ко всем девочкам. — Так, серединка на половинку.

— У вас семь классов, а в моей группе и шесть есть и пять — ответила Таня.

Помолчали. И, чтоб не уходить, Митя сказал:

— Здо?рово научились вышивать.

Девочки обрадовались, что их похвалили, и стали показывать свои работы. Таня сидела и читала какой-то журнал.

— Вообще-то говоря, Созина, — сказал Митя, — у тебя, кажется, действительно было написано «при», так что можно это за ошибку не считать.

— А я и не считаю, — ответила Таня.

Вокруг Мити на столе лежали вязанья и вышивки, он хвалил всё подряд.

— Это что! — сказала одна из девочек, такая курносая, что Мите показалось, будто она всё время смотрит в потолок. — Вот у нас Таня коврик делает!.. Покажи, Таня.

Таня сделала недовольное лицо, нехотя встала и достала из своей тумбочки длинную полосу материи. Положила на стол, даже не развернув. Курносая девочка развернула материю перед Митей.

Все работы мгновенно померкли в Митиных глазах. Он ничто не понимал в этом деле, но, по его мнению, такой коврик можно было прибить в метро на самой красивой станции.

— Довольно красиво, — сказал Митя равнодушным голосом. — А это кто?

И он указал на вышитого охотника, целящегося в лебедя.

— Человек, — ответила Таня.

— Знакомый какой-нибудь? — спросил Митя.

— Фантазия, — ответила Таня.

Она была недовольна не Митей, а своими девочками. Зачем они расхвастались перед ним рукодельем? Завтра он разнесет по всему училищу, что токари вышивают гладью и крестиками, а потом от мальчишек проходу не будет. Знает она этого Власова: сейчас сидит смирный, как на именинах, но это он только прикидывается. И, главное, зачем они рассказали, что она делает коврик? Он еще подумает, что она для себя. И вовсе не для себя, — Зина попросила…

Но Митя ничего не рассказал ребятам. Ему даже не показалось смешным, что староста токарей вышивает коврик.