Живая душа - Трутнев Лев. Страница 18

– Может, все же договоримся? – не унимался худощавый.

– И не думай! – как отрезал егерь.

– Поймаешь еще свое! – отставая, крикнул браконьер. – Не первый день живем и не последний!

Яков не испугался и не ответил на злые его крики. Всякий вор грозит. И если бы егерю травила душу каждая угроза, то сердце его давным-давно бы не выдержало.

Темнота все дальше и больше отделяла людей друг от друга.

Лучик фонарика пробивал узкий конусный коридорчик, освещая путь.

– Вот и ружье, – Яков заметил в траве двухстволку, – и ракетница тут. – Он поднял ракетницу и сунул в кобуру. – Востры ребятки!..

– До сих пор поджилки трясутся! – признался Вагин. – Думал, изувечат.

– Одного бы меня они точно помяли.

– Я их еще в озере услышал, – не удержался от рассказа Алешка, – и на край пошел, хотя ты и велел ждать ракету. Тут свет, пальба… Вижу, он схватил тебя за руку, корёжит. А у меня в кармане шнур капроновый оказался, я его и засупонил [49]…

Яков слушал, чувствуя, как постепенно немеет правая рука, наливаясь знакомой тяжестью, как вновь появляется жгучая боль под лопаткой.

Свет колыхался, выхватывал из темноты кустики прошлогодней травы, проплешины солонцов, обглоданные скотом еще с осени, щетинистые кочки…

– Ну и работенка у тебя! – Вагин окончательно успокаивался. – Ни за какие бы деньги не согласился так рисковать.

– За деньги – точно не стоит, – вяло ответил Яков, тяжело передвигая отяжелевшие сапоги. – А вот с душой как? Как закрывать глаза на такой вот разбой? Погляди сейчас, что там у них в лодке наворочено.

Алешка примолк, все освещая фонариком прошлогоднюю траву, прибитую к земле…

Впереди затемнела брошенная лодка, и луч света метнулся к ней. В лодке кроме весел и старого плаща лежали небольшой рюкзак и холщовый мешок. Яков наклонился, поднял рюкзак и, повернув вниз горловиной, тряхнул его. На мягкое сырое дно вывалилось два полиэтиленовых пакета, вязаная безрукавка и большое белое яйцо.

– Опять лебедей разорили, скоты! – глухо, с болью, выругался егерь.

Алешка поднял яйцо. Оно было мраморно-белым, чудно чистым и каким-то печальным.

– Давай завтра назад вернем, – предложил он. – Гнездо, поди, знаешь где.

Яков поднял один из пакетов и бросил назад: в нем явно угадывались остатки еды. Из другого мягко вывалились сырые ондатровые шкурки, и он стал их пересчитывать.

– Ни к чему это, Алешка. Лебедь свое нанесет, лишь бы гнездо целым осталось. А вот если эти шакалы гнездо порушили, то им, лебедям, придется новое строить – опять осенью хлопунцы-подлётыши останутся на погибель.

– А поправить гнездо можно? – Лицо у Вагина было бледное в свете фонаря и худее обычного.

– Бесполезно: лебеди раньше нас его проверят и уйдут. – Егерь поднял тяжелый мешок из лодки, и в нем звякнули капканы. – Запаслись, язва в их душу! Тоже подлётыши, только те за жизнь бьются, а эти – за поживу: подлетят, рванут – и дёру… – Он с отвращением кинул мешок в сторону и распрямился. – Все ясно. Теперь коня найти надо – и по домам. Тот ухарь, в самом деле, выше нас стрелял, испугал мерина.

– Покличь – он и придет. – Вагин присел на упругий борт лодки. – Поди, сено хрумкает на своем месте.

– Кто знает…

Якова неудержимо потянуло вниз: показалось, что тело потяжелело раза в два, и он тоже сел на лодку.

В темном однотонном небе со слабо искрящимися звездами вдруг послышался шум, нарастающий, мягкий, потом звуки: «Кэ-рр, кэ-рр…»

– Шилохвость [50] идет! – с затаенной радостью выдохнул егерь.

Все происшедшее вмиг отошло, показалось ненужным и злым сном. В душе у него что-то перевернулось, что-то доброе и радостное там зашевелилось, задрожало созвучно этому тихому шуму и голосам.

Все мощнее катилось с юга тепло. Небо наливалось удивительно нежной и сочной синевой, такой прозрачной, что взгляд тонул в ее глубине, и душа растворялась, а степь горела искрящимся блеском. На стыке той, небесной, сини и яркой желтизны все плавилось и текло в недоступную взору даль. Оттуда, из этих далей, тянулись за весной птицы, и живее и звучнее делалась степь. И все это: чистые краски, затопившие ввысь и вширь пространство, нестройные, тесно связанные с этим пространством голоса птиц, нежное тепло колеблющегося воздуха – создавало свою гармонию, радостную и волнующую. И каким бы ни был человек, видя и слыша все это, он становился радостнее и добрее.

Наклонясь, чтобы не удариться головой о стропило [51], Яков стал теснить лебедей в дальний угол, отрезая им путь к окошку.

– Не пугай шибко-то – покалечатся! – крикнула от дверей Таисья.

Жалея птиц, она отошла подальше, чтобы не видеть, как Яков будет накрывать их старым байковым одеялом. За долгую зиму лебеди привыкли к Таисье, и она могла бы без особого труда переловить птиц и вытащить на телегу, но отказалась, переживая за них. В далеком детстве она всегда плакала, когда забивали домашнюю скотину, и эта жалость к животным осталась у Таисьи на всю жизнь.

– Некогда с ними цацкаться! – с напускной суровостью ответил Яков. Он старался набросить одеяло на ближнюю к нему птицу.

Лебедь вдруг остановился, расправил крылья и зашипел, изогнув шею.

– Ишь ты, шустрый какой! Защищает! – Яков попятился. – А ты еще сомневалась, самец это или нет…

Накрыв клетку одеялом, чтобы птицы не пугались, егерь пошел за мерином…

Пахло талым снегом и сухим камышом. Вода, затопившая озеро, светилась, как слеза. Сквозь нее видны были густые островки старой коричневой осоки, тонкий частокол тростников, темно-зеленые, с зазубринками, бутоны телореза и темные плешины незаросшего дна.

Яков толкался шестом, стоя на корме, а Таисья сидела рядом с клеткой в середине лодки. Деревянная плоскодонка скользила легко и бесшумно. По открытым береговым плёсам плавали яркие блики, причудливо меняясь. Тихо и спокойно шелестел камыш, шумели и стонали в брачных играх лысухи [52], хохотали чайки, деловито и сдержанно гагакали гуси и дико, утробно, с гулом на все озеро, токовала выпь…

– Хватит, пожалуй, – опуская шест в лодку, прикинул Яков. – С неделю подкармливать придется – так далеко будет плавать. – Он с трудом поднял клетку и поставил ее на край растекшейся, как блин, камышовой кучи.

Лебеди, обеспокоенные незнакомой обстановкой, притихли.

– Жалко: всю зиму кормила, поила… – Таисья отвернулась.

– Будет дурака-то валять! – пожурил ее Яков. – Не головы им отрубаем – волю даем. – Он откинул крышку клетки.

Первым вышел из нее самец. Он высоко вскинул голову, огляделся и вдруг закричал протяжно, замахал крыльями, и где-то в глубине озера ему отозвался другой лебедь, потом еще и еще, совсем далеко. Под эту перекличку покинула клетку и самка.

Егерь наблюдал, как осторожно шли по сплавине [53] птицы.

Таисья быстро утерла глаза концом полушалка, но он заметил ее движение.

– Ты это брось, – Яков нахмурился, – тень на ясный день наводить! Жизнь-то вон какая кругом бьет! Не то что в загонке.

– Привыкла я к ним за зиму, как свои…

Таисья понимала грубоватую веселость Якова, за которой он пытался скрыть свою привязанность к птицам, и еще больше распалялась, закрывая лицо платком.

– Осенью опять хлопунцы будут, – с грустью произнес егерь, все наблюдая за лебедями. – Та пара, что разорили браконьеры, наверняка новое гнездо затеет, поздний выводок даст…

Лебеди дошли до края сплавины и аккуратно погрузились в воду. Тихо и неторопливо уплывали они в глубь озерных просторов, чтобы выжить и дать потомство.