Встречаются во мраке корабли - Хондзыньская Зофья. Страница 14

— Просто ты глупый и ничего не понимаешь. В том-то и суть! Когда идешь в первый раз, есть риск — а вдруг что-то будет не так? Но потом, когда уж убедился, — здорово! Все опять кончится венчаньем в деревенской церкви. Опять «да будут счастливы навеки…». Идиллия. Сказка для детей. Зафиксированное чудо. За это и сто раз платить не жалко.

— Но это не жизнь.

— А кто тебе говорит, что жизнь? Разумеется, не жизнь. Как раз бегство от нее.

Бедная «зеленоглазая возлюбленная».

— А я, к примеру, терпеть не могу долго рассматривать чью-нибудь фотографию, потому что она делается мертвой. Рот перестает быть ртом. Глаза глазами. Кусок картона, и все. Так и в кино…

— У меня нет твоего опыта. Мне не приходилось подолгу рассматривать ничьей фотографии.

— Вот пришлю тебе свою, будет что рассматривать.

Он ожидал, что она засмеется, но она ответила серьезно:

— Пришли. Буду рассматривать.

Что с ней? Всерьез или шутит?

— Ты ведешь себя сегодня так, словно ты и вправду не ты.

— А может, так оно и есть? Может, сегодня ты познаешь лучшее из моих обличий?

— Не потому ли, что тебе на людях веселей? Ты же никуда не выходишь, так и гниешь в своей конуре…

— Это верно, иногда я и вправду забываю, что существует что-то вне моей комнаты. А потом выйду и вижу: есть город Вроцлав, и поезда из него выезжают, и самолеты над ним пролетают… А я об этом и не помню. Словно вне моей комнаты нет мира и я обречена навеки торчать в ней одна-одинешенька…

Она осеклась вдруг, взяла салфетку и стала что-то рисовать на ней.

— Это не так, — сказал Павел. — Ты вовсе не одинока. Внешний мир существует, и даже если ты не будешь искать встречи с ним, он сам тебя отыщет. И докажет, что судьба тебя ждет непредвиденная.

— Моя судьба… Как ты думаешь, у человека в самом деле все на роду написано? Что будет так, а не этак, в такой-то день я появлюсь на свет, в такой-то у меня случится приступ аппендицита, тогда-то я уйду из дома, тогда-то, скажем, поверю, что у меня есть талант, а потом разуверюсь в чем-то, разочаруюсь… Так ли это, или все в жизни — чистая случайность, и родиться я могла в другое время, в другом месте, кем-то совсем другим, и все могло быть иначе, и может быть иначе; скажем, завтра я встречу на углу… ну, не знаю кого, вряд ли сказочного принца. Или получу письмо от кузины Олека из Лондона с приглашением приехать к ней погостить.

— А лондонская кузина существует?

— Понятия не имею, но ведь может же вдруг оказаться, что существует, пригласит меня, я поеду, буду ходить по Лондону, а потом она возьмет меня с собой в кругосветное путешествие. Так ли это, или все заранее предначертано, писано-расписано и будет так, как быть должно? Ведь если расписано, так чего ради трепыхаться? Можно быть какой угодно, все равно это ничего не изменит.

— Кабы человек знал это! А может, оно и хорошо, что мы пребываем в сомнениях. Подумай, что было бы, если бы люди твердо верили, что никак не способны влиять на жизнь? Я где-то читал одну историю. Человек увидел во сне свое надгробие. На нем стояли даты его рождения и смерти. И хотя он не был суеверным, это все же здорово на него подействовало. С тех пор он жил так, словно в этот день и вправду должен был умереть. Предначертанная дата была еще за горами, за долами — он радовался, что впереди так много времени, а потом времени становилось все меньше, меньше. Осталось четыре года жизни, три, два… В последний год он ничего не делал, к врачу не ходил — какой смысл? К портному тоже — зачем? Почти перестал говорить, отошел от мира, здоровье его резко ухудшилось. Недели за две до той даты он слег в постель.

— И в тот день умер?

— Умер, но от чего — неизвестно. Автор не говорит, пригрезилась ли ему дата его смерти, или он так в нее уверовал, что организм его каким-то таинственным образом вызвал смерть.

Эрика молчала, а спустя минуту, как нечто само собой разумеющееся, сказала:

— Прочти мне то стихотворение.

Ага, помнила все же! Хотя ни разу не затронула эту тему и предложением его не воспользовалась. Не глядя на нее, как бы продолжая их давний разговор, он начал:

Он кончил. Склонив голову набок, Эрика рисовала что-то на клочке бумаги. И после минутной паузы тихо пробормотала:

— Слушай, не то чтобы я не хотела, а правда же я не умею так, не могу. Не умею переломить себя, хоть лопни. У тебя так легко это получается. Ты простой, непосредственный, а я… — И, по своему обыкновению, без всякого перехода: — А помнишь, ты обещал что-то сказать мне перед отъездом?

— Помню.

— Ну так скажи сейчас, ладно? Скажи, зачем ты приехал во Вроцлав.

Павел закусил губу. Вопреки логике он почему-то надеялся, что Эрика не вернется к этой — он чувствовал — весьма скользкой теме. Увы, ответа он не приготовил и теперь колебался, не зная, что сказать; ведь с таким подозрительным и впечатлительным существом, как Эрика, надо держать ухо востро.

— Ну же, Павел! Ты что, онемел, что ли?

— А ничего интересного. Я должен был сделать кое-какие наблюдения, а потом их описать.

— Где, тут? На улицах Вроцлава? И какие наблюдения? На какую тему?

— В интернате. У меня там товарищ, так вот через него… Надо было проследить развитие детей, условия жизни которых в родном доме привели их в состояние подавленности, одним словом, что-то вроде исследования нетипичных реакций, различных нарушений психики, вот и все, — неожиданно закончил он.

Эрика, по своему обыкновению, вскинула брови. Она не отрываясь смотрела на него.

— Ну и что? — наконец спросила она. — И что ты намерен был с этим делать?

— Описать. Такое задание дал мне мой профессор.

— Но ты же ничего не писал.

— Кое-какие заметки у меня есть. А опишу все это в Варшаве.

— Что опишешь? Разве ты ездил в интернат? Раза два, а то и меньше.

— Этого достаточно.

Тишина. Павел не смотрел на Эрику, боясь увидеть ее глаза, ее лицо. Зато услышал ее голос.

— Все это вранье. Ложь. Никаких заметок ты не делал. Лжешь. Может, ты кого и наблюдал, да только не детей из интерната. Ну, сознайся уж, что нашел себе другой объект для наблюдения. Может, скажешь, что…

Она прервала. Павел поднял глаза, и его потрясло лицо Эрики — бледное, без кровиночки, со сжатыми губами — и выражение ужаса, отчаяния и ненависти на нем.

— Тебе не понадобилось наблюдать детей в интернате, ведь ты нашел меня. Тут же, не сходя с места. Можно было не ездить, не утруждать себя. Куда как просто и удобно. Ты решил сделать меня своим подопытным кроликом, а потом написать обо мне. Потому и предлагал альтруистические беседы, дружбу, искренность, корабли, встречающиеся в море. А я… — у нее сперло дыхание, — а я…

Павел понимал: возражать бессмысленно. Он недооценил ее сообразительность. Теперь уж было поздно, все пошло прахом, и ничем тут не поможешь, их дружба рухнула безвозвратно, все проиграно раз и навсегда.

— Послушай… — начал он, но Эрика не дала ему говорить.

— Молчи! — Она так стукнула кулаком по столу, что люди за соседними столиками обернулись. — Ты нуждался во мне и потому торчал тут, а иначе тебя давно бы уж тут не было.

— Эрика, все это абсолютная ерунда, я хочу тебе…

— Я сказала — ни слова. Хватит лгать. Ни секунды не буду больше твоим «материалом», твоим подопытным кроликом… «Корабли на море»… Наглец! Как я могла… Ведь должна была бы знать, должна была догадаться… Кто бы добровольно стал тратить на меня время? И зачем? Никому никогда не хотелось, не стоило, и так уж будет до самого конца…

Она оттолкнула стул и выбежала. Зал дрогнул, когда хлопнули тяжелые двери кафе.