Встречаются во мраке корабли - Хондзыньская Зофья. Страница 16

— Ну, видишь, какая она? — сказал Павел. — Необычайная. Можешь мне верить. Черная и в то же время белая. Ведь нельзя же взять да и списать ее в расход. Надо что-то делать!

Наступила минутная пауза. Оба понимали, какие слова повисли в воздухе.

— Мы должны взять ее к себе, Маня, — вырвалось наконец у Павла. — Ты прекрасно знаешь, что другого выхода нет.

Павел поднял голову и взглянул на мать. Он не ошибся: слова эти не были для нее громом среди ясного неба, она догадывалась, к чему вот уже несколько дней он клонил. Может, благодаря тому, что ей пришлось воспитывать его одной (отец Павла погиб во время несчастного случая, когда он был еще маленьким), она обладала — когда дело касалось его — поистине поразительной интуицией. Павел вспомнил, что как-то в школе он вывихнул ногу и лежал в гимнастическом зале в ожидании школьного врача. Вдруг дверь отворилась, и вошла Маня. «Тебя вызвали? — удивился Павел. — Что за ерунда!» — «Никто меня не вызывал, на меня вдруг нашло что-то: надо отпроситься и пойти в школу. Зачем — не знала, злых предчувствий вроде бы не было, просто надо, и все. А уж тут, внизу, швейцар сказал мне… Слава богу, что всего лишь глупый вывих!»

Да, она, должно быть, с самого начала знала, к чему идет дело. А теперь молчит. К контратаке готовится?

— А это выход? — тихо спросила она. — Ты с утра до вечера в институте, я на работе, а больная девочка в пустом, чужом ей доме. Там хоть няня есть. Кто будет ей готовить? Убирать за ней? Судя по твоим рассказам, сама она ничего делать не станет. К тому же ты так уверен, что она согласится? А Сузанна? Сузанна как-никак тоже имеет право голоса.

— Я ни в чем не уверен, разве лишь в том, что, потеряв однажды доверие Эрики, завоевать его снова невероятно трудно. А все остальное… Кто может это знать? А вдруг у нас она изменится, станет самостоятельной?

— Ты же сам не веришь в то, что говоришь.

— А ты говоришь все это лишь из страха за меня. Не хочешь, чтобы я брал ее на свою шею. А я не хочу, чтобы ты из страха за меня говорила нечто тебе не свойственное. Ты же прекрасно знаешь, что Эрике надо помочь. Всю жизнь ты долбила мне про доброту, сердечность и тому подобное, а как до дела дошло — в кусты.

— Да ведь это не так-то просто, Павлик. Ты же учишься, тебе покой нужен. Для Эрики переезд к нам, может, и спасение, но нашу жизнь в каком-то смысле это перечеркивает, и притом ведь надолго?

— Слушай, мама, неужели ты думаешь, что я не вижу этих трудностей? Прекрасно вижу. Но считаю, что овчинка стоит выделки. Да, я иду на то, что дорого будет мне стоить, что обоих нас может довести до белого каления. Но ведь не ради забавы или каприза! Если мы, — он сознательно употребил это «мы»: пусть и она почувствует себя втянутой в игру, — не займемся ею, то никто ею не займется. Она погибшая. Я ведь кое-что знаю об этом, что-то изучал, что-то читал. Ситуация будет обостряться, ухудшаться, а кончится дело больницей.

Она задумалась. Из всего, что Павел говорил, до нее дошла лишь последняя фраза. Больница. Вспомнилось, как ходила она пару лет назад в такую больницу. «Больница» — за этим словом кроется нечто пострашнее: «сумасшествие», «безумие». А если бы Павлу такое, не дай бог, грозило, разве не молила бы она любой ценой спасти его, даже если спасение Павла принесло бы несчастье спасшему его человеку? Да, конечно, но надо же, чтобы именно Павел… Ее Павел. Такой жизнерадостный, способный, добрый — и эта ненормальная девица, от которой потом не отвяжешься.

— А что ты предпримешь, Павлик, если я с тобой не соглашусь?

Павел заколебался. Развел руками.

— Не знаю. Одно ясно: ужасно на тебя обижусь.

— Ты прекрасно знаешь, что я этого не сделаю. И не хочу, и права не имею. Ты человек взрослый, живем мы вместе, ты здесь у себя дома, так же как и я. Вез сомнения, людям надо помогать, но лезть из кожи вон все же вряд ли стоит. Взять сейчас Эрику к нам в дом — свыше моих сил. Мы не сможем помочь ей, не угробив себя. У нас нет на то условий. Если бы речь шла о кратковременном неудобстве, я бы и слова не сказала, но здесь дело обстоит куда сложнее.

«Чего я, собственно, хочу? — думал Павел, играя повисшей на ниточке пуговицей. — Чтобы она убедила меня, что это невозможно, или чтобы я убедил ее, что это необходимо? Ведь и я этого боюсь, и я вовсе не уверен, что нам это под силу».

Он потянулся в кресле.

— Может, чайку выпьем, а? — спросил он. — Перед серьезной дискуссией неплохо и подкрепиться.

Когда они сели за чай с бутербродами, он уже был готов ко второму раунду. В конце концов, запретить она ему не может, как не могла бы запретить ему любить кого-то, кто не пришелся ей по нраву.

— Ну так слушаю тебя, — сказала она, не глядя на сына и старательно обрезая свисающий с булки ломтик сыра.

Ох, как хорошо она знала Павла, с его душевными порывами, необдуманными поступками, вынуждавшими его потом пятиться задом и на четвереньках, с его стремлением действовать очертя голову. Все это было прекрасно, трогательно, но… абсолютно невыносимо.

— Понимаешь, Маня, чтобы помогать такого рода детям, надо что-то знать о них. Это азбучная, описанная в учебнике истина. Два главных условия эффективной помощи — смена среды и создание атмосферы, в которой девочка почувствовала бы себя необходимой кому-то, любимой. Без этого все насмарку. Отношения Сузанны и Эрики настолько обострены, что там нет никаких шансов на выздоровление. В санаторий она не хочет… Постой, не морщись, сперва выслушай меня до конца, а потом скажешь. Я и без тебя знаю: моя затея — трудноосуществима и кажется сумасбродством.

— Чай остынет, — мягко сказала пани Мария. — Строчишь, как из пулемета. Пей спокойно, я никуда не убегаю и выслушаю тебя до конца. Откуда вдруг эта нервность?

— Но только трудные решения… — Он откусил бутерброд и с набитым ртом закончил: — Только трудные решения могут в самом деле дать какой-то результат. Это не я нервничаю, отложи-ка нож, а то порежешься. Ничего не случилось, никто не умер, и твоему обожаемому единственному сынулечке ничего не грозит.

— Перестань валять дурака, Павел, и поговорим, наконец, как двое взрослых людей. Ведь ты же знаешь, о чем я, кроме всего прочего, думаю.

Павел с чувством облегчения кивнул головой: пусть уж будет так. Быка за рога.

— Понимаешь, что там ни говори, нельзя игнорировать того факта, что под одной крышей поселяются шестнадцатилетняя девушка и девятнадцатилетний юноша. Подумай, сколько причин для конфликтов. Если ты будешь добр к ней, то одинокая, жаждущая душевного тепла девушка — это же естественно — влюбится в тебя. Если у тебя не хватит терпения — не прерывай, уж мне ли тебя не знать! — она будет страдать, а ты ее возненавидишь, то есть произойдет нечто обратное тому, что ты задумал. Не говоря уж о том, — она вздохнула, — что, если все сложится, как говорят, наилучшим образом…

— Ну и будет все как нельзя лучше, — невозмутимо сказал Павел. — Это, пожалуй, самый лучший выход. Я бы женился на ней, и дело с концом. Загвоздка в том, мама, что она, увы, не будит во мне спонтанной симпатии. Пока что.

Она рассмеялась, хотя сердце у нее колотилось. Тоже мне психолог, исцелитель, дитя неразумное!

— Как же ты себе это представляешь, Павел? Не так-то легко постоянно быть с кем-то, кто не будит «спонтанной симпатии». Какой ценой ты хочешь лечить ее нервы? Изодрав свои в клочья? А если она будет раздражать тебя?

— Думаешь, во Вроцлаве она меня не раздражала?

— Но это длилось всего неделю, а тут будет длиться неограниченное время. Все, что ты говоришь, Павел, — прекрасно, но абсолютно нереально. Ты забываешь, какова в самом деле Эрика. Вспомни все, что ты сам говорил мне: агрессивность, неврастения, смена настроений, безалаберность. Как ты это себе представляешь? Сможешь ли ты работать, если она постоянно будет сидеть у тебя на голове? Жертвовать собою — это, конечно, весьма благородно, но, боюсь я, такого рода жертва плохо кончится и для тебя и для нее.