Встречаются во мраке корабли - Хондзыньская Зофья. Страница 18

— Ну, выдержите с ней месяц, в лучшем случае — два. А что потом?

Павел не осуждал Сузанну. Видно, дошла до точки. Выглядела она больной. Бросалась в глаза ее нервность, странная манера поведения, запавшие глаза. Она сильно изменилась с тех пор, как он ее не видел, была какая-то пришибленная, не столь энергичная. И то, что она делала, вызвано было не целесообразностью, а нервной потребностью двигаться. Перекладывала какие-то вещи с места на место, барабанила пальцами по столу, по десять раз размешивала чай.

Павел пошел в кухню и поставил воду на плиту. Когда он шарил в холодильнике в поисках колбасы, послышался скрежет ключа в замке, хлопанье двери и вслед за тем тяжелые шаги Эрики. Первым его движением было побежать за ней, поздороваться, но он тут же овладел собой. Сейчас, при Сузанне, это не имело ни малейшего смысла.

Он вернулся. Сузанна сидела за столом в той самой позе, в какой он ее оставил.

— Слышал? — Она взглядом показала на комнату Эрики. — Мы вообще не видимся.

Он кивнул и подвинул ей бутерброды.

— Нет, я не буду. Ешь сам.

Она определенно выглядела больной.

Вскоре Сузанна ушла. Пойти к Эрике наверх? Нет, поздно, пожалуй, отложим на утро. Уж могла бы сама поздороваться с ним, коль скоро не изволила встретить.

Спал он плохо, уличный фонарь опять светил ему прямо в глаза, но не это было главной причиной бессонницы. Мешал страх, неуверенность, злое предчувствие. В полусне он прислушивался, не шастает ли Эрика, как обычно, ночью по дому, тогда бы он пошел к ней на кухню. Но стояла абсолютная тишина.

Когда он встал, Сузанны уже не было. Он страшно проголодался. Нервное состояние (экзамены, поездки) обычно вызывало в нем волчий аппетит, особенно на сладкое. В доме было тихо, он поставил замок на предохранитель (забыл попросить ключи), сбегал в кафе на углу и купил там десять пончиков. Четыре съест утром с кофе. А то ведь бог его знает, что предстоит днем.

Выпив кофе с пончиками, он поднялся наверх и с сигаретой во рту постучал в комнату Эрики. Она лежала на кушетке, бледная, встрепанная, некрасивая. Павел впервые видел ее с ненакрашенными ресницами. Они коротко поздоровались («привет!»).

— Можешь ничего мне не говорить, — обратился к ней Павел. — Я все знаю. Мы договорились с мамой, и я приехал, чтобы забрать тебя к нам, в Варшаву.

Он умолк. Эрика по своей привычке вскинула брови, но ни словом не отозвалась.

Переждав минутку, он спросил:

— Молчишь? Не хочешь?

И поскольку она продолжала молчать, прибавил:

— Послушай, ты в самом деле не хочешь, чтобы мы были рядом, Эрика?..

— Что такое? — губы ее скривились в иронической гримасе. — Значит, работа у тебя все же не вышла? Дополнительный материал понадобился?

Павел долго молчал.

— Ну, если так… — пробормотал он, наконец, очень тихо, изменившимся голосом. — Если так, то я и вправду, пожалуй, напрасно сюда приехал.

— А как?! — забился о стены голос Эрики. — Думаешь, я снова дам себя обмануть? Опять брехня? Опять переливание из пустого в порожнее?

«…На земле или на море. На земле или в небе. Эрика». Брехня. Переливание из пустого в порожнее. Проклятие! Выйти бы сейчас, трахнув дверями, как она обычно делает, и послать к чертовой матери всю эту психопатию.

Он подошел поближе.

— Повернись ко мне! — И так как она лежала, не меняя позы, повторил: — Слышишь, повернись ко мне. А теперь слушай: ты несправедлива и жестока. Я так обрадовался представившейся возможности убедить тебя, что ты тогда ошиблась… И дело было вовсе не в моей работе. Я верил, что смогу показать тебе иную жизнь (Эрика снова презрительно надула губы), иные отношения в семье, чем те, которые ты знаешь и в какой-то мере сама создала. Я хотел, чтоб у тебя были нормальные, спокойные условия жизни, и тогда мы могли бы дружить по-настоящему.

— Я сама ненормальная, и нормальные условия мне ни к чему, — снова прервала она, врастяжку произнося слова. — И уж кому, как не тебе, это знать, ты ведь достаточно наблюдал меня. Оставь ты меня, наконец, в покое, святой Павел, чертом подшитый, хоть ты оставь меня в покое! — И она снова отвернулась к стене.

Павел спустился вниз. Впервые в жизни он чувствовал себя совершенно беспомощным, не знал, что говорить, какие приводить доводы. Но после полудня снова поднялся наверх. Эрику он застал в той же позе, только пепельницы были полные («Мать честная, сколько же она курит! — мелькнуло у него в голове. — Буквально сигарету за сигаретой…») и надымлено — хоть топор вешай.

Разговор между ними, прерываясь, возобновляясь и снова прерываясь, тянулся почти до самого вечера. Ощущая явную гротескность ситуации, но словно бы заупрямившись, Павел в течение нескольких часов упрашивал, уговаривал Эрику. Не однажды, доведенный до крайности, он хотел вскочить и, оттолкнув стул, выбежать из комнаты, но тут же вспоминал ее лицо в кафе, ее слова: «Я должна была знать. Кто бы добровольно стал тратить на меня время? И зачем? Никому никогда не хотелось, не стоило, и так уж будет до самого конца». И снова садился и снова принимался убеждать. Прямо перед ним было ее лицо — неприязненное, насмешливое, искаженное злобной гримасой.

«Психические больные вызывают обычно не жалость, а антипатию — в этом их беда, — вспомнил он слова профессора Абламович, лекции которой очень ценил. — Психиатр или психолог обязан непрерывно контролировать такого типа реакции».

Теперь Павел не ощущал уже, что он борется за судьбу Эрики, он боролся как бы за себя — за свое призвание, за собственную душу, — вопреки себе, ибо всем своим существом жаждал проиграть, не везти Эрику в Варшаву, уступить ее упорству. Но покориться было нельзя.

Под вечер Эрика сказала, что она вконец измотана, ничего уже не хочет, только бы скорей прекратить этот разговор.

— Завтра скажу, что я решила, дай немного отоспаться.

Расстались они молча. Павел замертво рухнул на постель. На следующее утро, когда он делал себе завтрак, она вошла в кухню. Он вздохнул глубоко, словно собираясь нырнуть, и молча взглянул на нее.

— Ты выиграл. Еду с тобой. Уже собралась, — коротко сказала она.

— Порядок.

И продолжал готовить завтрак. Забавно! Так навоевался, а теперь, когда она уступила, не чувствовал ни малейшего удовлетворения. Мелькнуло лишь: «Надо Маню предупредить, надо тут же позвонить ей». Он взглянул на часы.

— Послушай, раз так, давай побыстрей. Поезд идет через час. А то вечерним хуже.

— Когда надо будет, зайди за мной.

И вышла из кухни, громко хлопнув дверью, а Павел принялся звонить в Варшаву.

Сузанна тоже уже не противилась. Примирилась со свершившимся.

— Замучит она твою мать, как меня замучила, — сказала она. — Но я уж ничего не могу. Помни, я предупреждала вас.

Павлу стало грустно. Хуже того — плохо. В таком настроении они переждали время до выхода на вокзал: он внизу, она наверху, Сузанна у себя.

Когда они выходили, он взял у Эрики чемодан. Она шла впереди, прямо к двери, не бросив даже взгляда на комнату Сузанны. От калитки повернула вдруг обратно. «Неужели? «— удивился Павел. Не тут-то было. Она исчезла на минуту и тут же вернулась с альбомом под мышкой.

После звонка Павла пани Мария долго сидела не шелохнувшись, не кладя трубки. Итак, жребий брошен. До сих пор она все еще надеялась на чудо — что Павел вернется домой один. Ничего не поделаешь. Раз уж они приезжают, и притом через два часа, надо хоть как-то подготовить квартиру. Валено сразу же определить Эрике ее собственное «жилое пространство», чтобы она не распространялась по всей квартире. Это сразу положило бы границы ее разгильдяйству, которое — чего греха таить! — может, более всего пугало пани Марию.

Если пойти на работу, ничего не успеешь.

— Свершилось, Ядвига, — позвонила она приятельнице; почти двадцать лет сидели они стол в стол, их связывала дружба внешне сдержанная, но многократно проверенная. — Павел звонил. Приезжают.