Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ - Брайан Фрэнсис. Страница 42

Молтби наблюдал за нами с удалявшегося корабля. Думаю, он хотел убедиться в том, что капитан Рид сказал правду. Когда его матросы не двинулись с места, он был озадачен, обсудил это с секретарем и стал ждать. Вскоре ему понадобилась подзорная труба, чтобы рассмотреть то место, где на «Испаньолу» поднялись эти четверо. Но он ничего не увидел: видеть там было нечего. Несчастные матросы, еще не оправившиеся от страха перед грозившей им смертью, подчинились приказанию капитана Рида.

Спустившись одной ступенькой ниже и прислонившись спиной к переборке в узком пространстве моего укрытия, я облегченно вздохнул. Страшная опасность предотвращена.

Я снова выглянул — посмотреть на матросов. В них, казалось, не было ничего угрожающего, ничего воинственного. «Испаньола» чуть покачивалась — подувал несильный ветер. Вот она слегка повернулась, и моему взору предстал берег острова. Я стал пристально вглядываться в том направлении, но нашей пропавшей команды там так и не увидел.

Сидение без дела стало мне надоедать. Что должно теперь произойти? Какой может быть теперь наилучшая стратегия? Отплыть на небольшое расстояние от острова — если это возможно — и ждать прихода к нам на помощь второго судна, которое прибудет не раньше, чем через четыре месяца? Нет! Сидеть и ждать, надеясь на спасение? Но как долго? Можем ли мы сами предпринять что-либо полезное? Я не знал.

Движения «Испаньолы» подсказали мне, что она снова повернулась так, что стал виден удаляющийся бриг Молтби. Как быстро исчезают вдали корабли, унося наших любимых; как медленно, когда уносят прочь наших врагов! Черный бриг все еще оставался в пределах видимости для подзорной трубы, и все мы по-прежнему оставались пленниками из-за этого изобретения! Впереди нас ждали долгие часы под раскаленным солнцем.

Чувство облегчения после пережитого ужаса привело к тому, что я заснул, стоя на ступеньке трапа. Судя по солнцу, прошло не менее часа к тому времени, как я проснулся. Мне теперь не виден был ни остров, ни удаляющийся бриг. Однако вскоре я должен был увидеть либо то, либо другое: море волновалось сильнее. Дела, вероятно, пошли значительно лучше, если я позволил себе заснуть. Несчастные матросы, лежавшие всего футах в пятнадцати от меня, заползли в затененное место.

Кроме того, мне снова стали слышны обычные корабельные звуки. Я никогда не мог их забыть. Несмотря на ужасающие события, участником которых я стал во время двух своих вояжей, звуки, обычные для «Испаньолы», живут во мне, словно голоса старых друзей. Я помню, как звучит натянутая якорная цепь, как скрипят мачты и реи, как посвистывает ветер в снастях. И я хорошо понимаю, почему «Испаньола» — «она»: для тех, кто ее любит, она словно любимая женщина — мать, возлюбленная, жена. [14]

Вскоре передо мной открылся широкий простор океана. Черный бриг совсем уменьшился. Однако я никогда не бываю уверен, что опасность миновала, пока мне об этом не сообщат. Поэтому, хотя я считал вполне безопасным приблизиться к несчастным морякам, распростертым на палубе, я подбирался к ним, держась ниже уровня поручней.

— Вы в безопасности, — тихо сказал я каждому из них. — Это хороший корабль, с хорошим капитаном. Ваши мучители убрались прочь.

Один из них выглядел получше, чем остальные. Губы у него не так сильно распухли.

— Нам не давали воды, — прошептал он.

— Вы получите и воду, и еду — хватит с избытком. Но как случилось, что вы оказались в таком ужасном положении?

Наверное, время для такого вопроса было не очень подходящим (из-за своего любопытства я бываю нетактичным), но мне был дан ответ.

— Нас насильно завербовали в Бристоле. Что-то в эль подмешали. Двое из нас вообще не моряки, а двое — морские офицеры. Я — клерк, а он — человек указал пальцем — слуга.

Я пообещал вернуться и прокрался вперед, к главному трапу, у которого стоял дядюшка Ам-броуз, спокойный и неподвижный, словно простоял там весь день. Он радостно меня приветствовал.

— Мог ли бы ты такое придумать, Джим? Я бы тоже не смог! Какая хитрость! Нашему капитану надо бы адвокатом быть! «Чумной корабль!» Ни больше ни меньше — чумной корабль! Нам следует изменить наше мнение о Риде. Эта его холодная мина скрывает ум, способный на большее, чем морское дело. Ты бы такое придумал, Джим, а?!

Его восторг вселил в меня горячую надежду.

— Дядя, — сказал я, — если такая опасность миновала, если с ней можно более не считаться, то мы должны суметь сделать все, ради чего сюда прибыли.

— А платок, Джим! Платок! Боже мой! — Если бы Амброуз Хэтт был из тех, кто привык от восторга хлопать себя по коленям, он наверняка набил бы себе синяков на обеих ногах. — Пойдем отыщем его и поздравим.

Радость моего дядюшки способна заразить всех, кто его окружает, но капитан не мог изменить себе. Он из тех людей, кто до последнего сопротивляется надеждам, похвалам и восторгам.

— Капитан, примите мои поздравления! — душевные излияния моего дядюшки осветили капитанскую каюту, словно солнечные лучи, вырвавшиеся из-за туч.

Капитан Рид поднял на него глаза.

— Жизнь не сводится к активным действиям. Вам это должно быть известно, мистер Хэтт.

Хорошее настроение дядюшки Амброуза не так-то легко нарушить.

— Но как вам это удалось, сэр? Как вы могли придумать такое?! Как, сэр? Я хочу спросить — как? Я уже говорил моему племяннику, что если бы я был способен придумать такое, я был бы вдвойне горд собой!

Капитан заметил, что я улыбаюсь. В его глазах зажглись искорки — на миг, не более того.

— Мистер Хэтт, садитесь. И вы, мистер Хокинс. Попрошу вас не прерывать меня, пока я не выскажу вам некоторые важные вещи.

Вежливость и суровость, когда они соединяются, обладают великой силой.

— Джентльмены, — начал капитан, — сможем ли мы теперь добиться некоторой ясности?

Я посмотрел через стол на дядюшку Амброуза, который казался бесстрастным, но внимательным. А Рид продолжал:

— Я так понимаю, джентльмены, что вы теперь сознаете, в какие злосчастные приключения может вовлечь женщина?

— Но какая замечательная женщина, сэр! — возразил мой дядя.