Кровавое дело - де Монтепен Ксавье. Страница 135

Оба актера, пользуясь правом примешивать к фактам вымышленные события, сценические комбинации, взятые ими из собственного воображения, сделали из опекуна дочери убийцу отца, не подозревая, что это измышление, казавшееся даже им самим чрезвычайно смелым, было на деле чистейшей правдой.

Имена действующих лиц изменили, но тем не менее лица выделялись как живые на темном фоне мрачной драмы, заключавшей в себе для Анджело Пароли массу грозных, ужасных намеков.

Возвратясь вечером домой после чтения третьего акта, произведшего на слушателей потрясающее действие, Жанна Дортиль узнала от своей матери, что доктор вернулся и теперь у себя.

— Я побегу поболтать с ним — он будет очень рад меня видеть.

С этими словами она легко взбежала наверх и постучалась в дверь Пароли. Последний тотчас же открыл ей дверь.

— А, это вы, милое дитя, — сказал он, крепко пожимая ей руки. — Очень рад вас видеть. Ну что же, нет ли у вас чего-нибудь новенького?

— Да. Переговоры мои с директрисой удались.

— Вы ставите спектакль, чтобы дать нам возможность послушать вас?

— Да, и тот самый, который я хотела, — «Сержа Панина».

— Браво! А найдется ли у вас хороший партнер?

— У меня будет Поль Дарнала.

— А он согласился?

— Он не мог отказать мне. Тут услуга за услугу. Оказалось, что я ему нужна.

— Вы ему нужны?

— Я взялась за роль, в сущности, дрянную, но без которой не может обойтись третий акт драмы Дарнала, который он нам сегодня читал.

— А в чем состоит этот акт? — тоном полнейшего равнодушия спросил итальянец.

— Просто изумительно! Удивительно! Поразительно!

Пароли недоверчиво улыбнулся.

— Ужасные вещи! Хотите, я вам расскажу?

— Почему же нет?

Будущая звезда, за неимением других качеств, обладала необычайной памятью и воспроизвела все сцены знаменитого третьего акта.

Слушая ее, Пароли дрожал. Ему казалось, что он слышит свои собственные слова, видит собственные действия. Какая адская сила открыла проклятому актеру истину?

Итальянец чувствовал, что еще минута — и он упадет в обморок. Но он сумел сделать нечеловеческое усилие и подавил овладевшее им волнение.

— Когда же пойдет ваша пьеса?

— В будущую субботу.

— Следовательно, через пять дней! Однако как все это у вас быстро!

— О нет, не слишком. Подумайте только, ведь все роли уже выучены. Остается только все скрепить, отделать, а там уж пойдет отлично.

— В особенности позаботьтесь о последнем акте, не щадите себя, идите на всех парусах, отдайтесь вся вашему артистическому пылу. Вот сейчас, когда вы мне рассказывали, или, лучше сказать, играли третий акт пьесы Дарнала, вы были просто великолепны!

— О да, я заметила, что вы побледнели и даже немного дрожали. Я произвела на вас ужасное впечатление, сознайтесь-ка?

— Да, признаюсь, вы сумели расшевелить меня; я и не подозревал, что у вас такой талант. Теперь я верю в вашу звезду, верю в ваше будущее.

— Еще бы, черт побери, и я в него верю!

Жанна Дортиль оставила Пароли, внутреннее волнение которого и нравственная пытка были ужасны.

Наутро после того вечера, когда Луиджи долго совещался с окулистом, он явился в свою мастерскую, по обыкновению, в восемь часов утра.

Когда он собирался надеть свой рабочий костюм, к нему подошел хозяин и сказал:

— Сегодня у нас нет никакого спешного дела. Я думаю, что недурно было бы воспользоваться передышкой и взять все оружие Батиньольского театра для того, чтобы вычистить как следует.

Через десять минут явился ученик, сходил за ручной тележкой и отправился вместе с Луиджи в театр Батиньоля.

Мастер и ученик взвалили сабли, мечи, ружья, пистолеты и револьверы на ручную тележку и вернулись на улицу Бурсо, где Луиджи немедленно принялся за дело.

После обеда он вынул из витрины два револьвера, похожие один на другой как две капли воды, довольно большого калибра, осторожно разрядил, затем вынул одну из картушек и слегка подпилил нижнюю часть.

Затем он сел за работу, и через час револьвер был готов и собран; все части его механизма действовали как нельзя лучше, и, на славу отполированный мастерской рукой Луиджи, револьвер, казалось, не испытал никаких превращений.

Он сделал едва заметную нарезку, чтобы иметь возможность отличить его от других.

С того дня, когда барон де Родиль узнал о страшных обвинениях против Анжель Бернье, несчастный не выходил из дома и жил с глазу на глаз с собственной совестью, которая, после долголетнего молчания, заговорила теперь громко и настойчиво, не давая ни минуты покоя.

Ему представлялась Анжель, молодая, поразительно красивая, отдающаяся, нежная, доверчивая.

Сколько лжи! Сколько низости! Сколько измены, подготовленной преднамеренно и постепенно.

Анжель Бернье — он ни минуты не сомневался в этом — была бы честной женщиной и чудесной женой, если бы он согласился искупить свою вину и жениться на ней.

Эмма-Роза, этот прелестный ребенок, его ребенок, жила бы с ним, называла бы его отцом, любила бы.

Вот где его счастье, его покой, которые он сам презрел, сам оттолкнул.

Теперь слишком поздно!

Вот уже три дня, как эти ужасные мысли не давали барону ни минуты покоя, даже лицо его сильно изменилось: осунулось и приняло желтоватый оттенок, глаза горели лихорадочным огнем.

Жить так дальше становилось невозможным, и барон решился.

— Сходите за каретой, — приказал он лакею.

Через несколько минут он уже ехал в тюрьму Сен-Лазар.

Барон Фернан де Родиль последовал за тюремщиком, который привел его в приемную и ушел за Анжель Бернье, оставив его одного.

Фернан лихорадочно ходил по комнате, с болезненным нетерпением ожидая выхода арестантки. Сердце у него сжималось до боли, а в горле пересохло.

Тюремщик довел Анжель до двери приемной. Сердце ее билось так, что, казалось, готово было разорваться. Она была не в силах идти и остановилась на пороге.

— Да входите же! — грубо крикнул тюремщик, взяв ее за плечи и двигая вперед. С этими словами он повернулся и ушел.

Анжель сделала шаг вперед, ища глазами свою дочь.

Но вместо Эммы-Розы она увидела Фернана де Родиля и вскрикнула от испуга и гнева.

— Вы, это вы! — залепетала она. — Я надеялась прижать к сердцу мою дочь — и вдруг вижу вас! Разочарование слишком жестоко! Из рая я попадаю прямо в ад!

— Анжель…

Но несчастная женщина прервала его яростным жестом и продолжала:

— Вас привело сюда злорадное любопытство, не так ли? Вы пришли посмотреть, убило ли меня горе? Убедиться, много ли дней мне еще осталось жить? Ну что же, смотрите и радуйтесь!

— Я пришел просить у вас прощения за прошлое, — ответил Фернан.

— Прощения за прошлое! Вы просите прощения за прошлое в то время, когда настоящее по вашей милости — невыносимая пытка!

— Неужели вы и вправду думаете, что я преследую вас своей ненавистью?

— Не только думаю, но ни минуты не сомневаюсь. Вы слишком хорошо доказали эту непреклонную ненависть. Вам я обязана всеми моими несчастьями, да, всеми!

— Как! Вы думаете, что я — причина вашего ареста?!

— Да.

— Анжель, выслушайте меня!

— Говорите. Я арестантка и не имею права отказаться выслушать вас, но я заранее знаю, что каждое ваше слово — ложь.

— Анжель, я исправлю свою ошибку, насколько это теперь возможно… Я дам мое имя нашей дочери… Я буду заботиться о ней… любить ее… Я устрою ее счастье… и если вы были всю жизнь несчастной, то теперь станете счастливой матерью!

— Вы это сделаете? Вы! Фернан де Родиль!

— Клянусь всем святым! Клянусь, я сделаю это, с одним условием!

— С каким же?

— Вы должны мне назвать вашего сообщника. Должны сказать имя человека, которого вы из мести и ненависти натравили на Жака Бернье.

— Как! — воскликнула Анжель страшным, как рыдание, раздирающим душу голосом. — Значит, и вы считаете меня виновной! И вы смотрите на меня как на отцеубийцу!