Против ветра - Фридман Дж. Ф.. Страница 97

— Все в порядке, — хорошенько всмотревшись, отвечает за всех Одинокий Волк. — Просто от тебя дурно пахнет. Но ты жив… да?

— По чистой случайности, — хриплым шепотом отвечаю я.

— Они подкупили твоих охранников, поэтому ты и оказался совсем один.

Я тупо киваю и медленно встаю, не отрываясь от поручня.

— Извини, — говорит он, еле заметно улыбаясь, — кажется, не все здесь так привязаны к тебе, как мы.

Вопрос об амнистии больше не стоит на повестке дня. Люди, пытавшиеся убить меня, как выясняется, не только явились зачинщиками мятежа, но и встали во главе тех, кто сначала пытал, а потом убил стукачей. Они должны поплатиться за это, причем поплатиться жестоко. Я сам об этом позабочусь. Здесь я не встречаю возражений со стороны совета заключенных.

К концу дня нам удается договориться. Все жалобы заключенных будут рассмотрены. Столь же важно то, что обитателям тюремных корпусов в целом не придется нести ответственность за происходящее. Обвинения будут предъявлены только зачинщикам восстания и тем, кто участвовал в убийствах. Совет заключенных установил их личности и поместил в надежное место.

Мы формально подписываем соглашение в кабинете начальника тюрьмы. Марта, которую взяли в заложницы, стенографирует его — электричество отключено, поэтому ни пишущие машинки, ни копировальные аппараты не действуют. Я ставлю свою подпись от имени властей штата, Одинокий Волк и еще двое вожаков арестантов также подписывают документ.

Все.

27

С гордо поднятой головой стою рядом с губернатором перед телекамерами. Сегодня я очень важная персона. Его превосходительство отзывается обо мне в самых лестных выражениях, словно речь идет о втором пришествии Христа, о спасителе человечества.

В беседе с ним с глазу на глаз я постарался в деталях рассказать о той роли, которую сыграли рокеры. Теперь их дело заслуживает того, чтобы его рассмотрели самым тщательным образом. Он не возражает, но никаких формальных обязательств на себя не берет.

— Ты проболтался, — укоряет меня Робертсон, когда мы с ним отходим в сторону так, чтобы губернатор остался в центре плана.

— Теперь твоя очередь! — огрызаюсь я. Сейчас неподходящий момент для того, чтобы давить на меня. — Я жизнью рисковал ради тебя и твоих приятелей! — напоминаю я. — Мои подзащитные спасли жизнь одиннадцати твоим людям и примерно сотне, а то и больше заключенных. Ты перед ними в долгу, Джон. Как в личном, так и в профессиональном плане. Власти штата перед ними в долгу. Будь в тебе хоть капля смелости, ты бы выпустил их на свободу. Пусть даже под честное слово, если не удастся найти никакой другой более или менее уважительной причины.

— Черта с два! — бормочет он. Ему уже жаль, что он подал голос, ему бы хотелось, чтобы весь этот эпизод ушел в прошлое.

— Помяни мое слово, так и будет! Они не должны сидеть в тюрьме. Именно твои люди засадили их туда, используя грязные методы. Если раньше я этого не знал, то теперь знаю наверняка, как знаю, что в груди у меня бьется сердце. И я выведу их на чистую воду, клянусь Богом! Они заработают себе по геморрою к тому времени, когда выберутся из того места, куда я собираюсь их засадить!

— Тише, старик, — шипит Робертсон. — Не забывай, где находишься.

— Я-то знаю, где нахожусь. А ты?

Повернувшись, он делает шаг в сторону. Я хватаю его за плечо и останавливаю. Он должен выслушать, что я сейчас ему скажу.

— Они действуют грязными методами, Джон! Они пагубно на тебя влияют. Говорю тебе это как друг. Если бы ты не утратил способность соображать и мыслить логически, то мог бы избежать неприятностей и отделаться легким испугом.

Он внутренне напрягается. Если его хорошенько завести, он способен показать кому угодно, где раки зимуют.

— Все равно теперь уже поздно, — отвечает он. — Я чист перед законом, как и мои люди, и какой бы бред собачий ты ни нес, все останется так, как есть!

— Это не бред собачий, и ты это знаешь, черт побери!

— Нет, вздор, готов побиться об заклад своей карьерой! Я ставлю только на верняк!

— Верняка в природе не существует, старина.

Он отходит от меня еще дальше, затем оборачивается.

— Не думай, что отныне можешь рассчитывать на какое-то особое к себе отношение. Ты выполнял свой долг гражданина. И тебя никто не принуждал.

Я открыто смеюсь ему в лицо. После всего, что произошло, нужно быть редкостным ханжой, чтобы произнести подобные слова.

— В следующий раз, когда будешь мне звонить, я это вспомню.

Приехав домой, я сжигаю свою одежду и убираю пепел. Потом, прихватив картонку с шестью бутылками пива, иду в ванную, чтобы принять душ, и в течение часа яростно растираю тело и раз шесть по меньшей мере мою голову.

— Иди сюда, к папе.

Я лежу на спине в своей кровати, у себя дома. До этого я съел восхитительный домашний обед: бефстроганов с гарниром из неочищенного риса и свежей зеленой фасоли, салат и яблочный пирог с мороженым. (Плюс вино — бутылка коллекционного «Мондави Кабернэ» урожая 1985 года, приберегаемая для особого случая. По-моему, то, что я выбрался из тюрьмы целым и невредимым, может считаться особым случаем.) И все, даже яблочный пирог, собственными руками приготовила моя любимая.

Она кончает, цепляясь мне за волосы, все ее тело, напрягшись, извивается в оргазме. «Черт! — шепчет она, — Господи, как хорошо!» Все те фразы, которые непроизвольно вырываются, когда ты на седьмом небе от удовольствия, ласкают мой слух. Я прижимаю ее к себе, страстно целую ее влажные, липкие волосы, облизываю ее всю, нежно щекоча языком клитор, она снова кончает. Как же это здорово — доставлять удовольствие любимому человеку! У меня мелькает мысль о тех мужчинах в тюрьме, которым до конца дней своих уже не поласкать женщину. При этой мысли я начинаю дрожать, словно в ознобе. Мэри-Лу подвигается ко мне и накрывает рукой мой член. «Расслабься, малыш, — успокаивает она меня, — все уже позади». Она прижимается ко мне всем телом, оставляя руку там, где она лежит, и на душе у меня становится легко и спокойно.

Спазм проходит, мы снова загораемся, как двое любовников из ветхозаветной книги «Песнь песней» Соломона.

— Мне было страшно, — говорит она. Мы смотрим популярное шоу Дэвида Леттермана по телевизору и допиваем вторую бутылку вина. — Я не стала тебе об этом говорить, но мне было очень страшно.

Поворачиваясь к ней, вижу, она еле слышно плачет, крупные слезы неспешно катятся по щекам.

— Мне было так страшно.

Я еще теснее прижимаю ее к себе. Звонит телефон.

— Господин Александер?

Я сажусь на кровати, у меня внезапно перехватывает дыхание.

— Да.

— Это Рита Гомес.

— Я понял, узнал по голосу.

— Я видела вас сегодня вечером. По телевизору. Вы сделали хорошее дело.

— Где ты?

— В Грили. Это в Колорадо.

— Кто еще знает о том, где ты находишься?

— Никто. Я от всех скрываюсь.

— Где ты была все это время? Что случилось?

— Мне позвонили. — Она умолкает, так обычно ведут себя люди, которые сильно чем-то напуганы, особенно женщины. — За день перед тем, когда я должна была приехать.

— Кто позвонил?

— Я… я не знаю.

Ладно, пусть будет так.

— А как узнали, где ты находишься?

— Понятия не имею. Я никому ничего не говорила. Клянусь!

Даже на расстоянии пятисот миль стены имеют уши.

— Вы сердитесь на меня? — спрашивает она, и я слышу боязливые в вопросе нотки. — За то, что я убежала?

— Нет. — Я лгу, как я могу не злиться, если ее бегство вышло таким боком? Но это уже в прошлом, что же касается дня сегодняшнего, то не знаю. С учетом всего, что произошло, случившееся с ней, пожалуй, выглядит неизбежным, как бы ниспосланным свыше самим провидением.

— А что тебе сказали? Я имею в виду тех людей, которые звонили, хотя и не знаю, кто они.

— Сказали, что мне ни в коем случае нельзя снова давать показания. А если я все же попытаюсь, они меня прикончат. — Она буквально оцепенела от страха, я отчетливо это чувствую. Могу ли я злиться на нее, если для того, чтобы позвонить сейчас, ей понадобилась смелость, мне и не снившаяся!