Следствие ведут дураки - Жмуриков Кондратий. Страница 40

Астахов окоченело погладил ее по голове и беспомощно глянул на Осипа: ну что ты тут будешь делать, а?

– Значится, вот так, – сказал тот спустя некоторое время, – ты, Лизавета, поплачь. Легше будет. Поплачь, а потом успокойси. И нечаво тут на ветру торчать-от. Холодно, простудисси. Пойдем завернем в кабачок, выпьем за упокой Степан Семеныча, царство ему небесное. Трезвость – оно в горе нехорошо, горе залить надо, по самое «не могу», чтобы, как грится, капуста всплыла.

Лиза не поняла половину чисто русских идиоматических выражений Моржова, но общий смысл был ясен. Астахов и Моржов бережно взяли Лизу под руки и пошли в ближайший ресторанчик, и сделали это как нельзя кстати, потому что зеркало Сены уже вспарывала первая дождевая рябь.

А потом хляби небесные разверзлись, и на Париж обрушился настоящий ливень.

…Напились не по-парижски чудовищно. Ночевали в квартире покойного Гарпагина на Авеню-де-Версаль, близ станции метро Мирабо, где вечером того же дня немилосердно блевал Ваня Астахов. Тем же отметил он и мост Мирабо, с которого кричал, ошарашивая уже редких прохожих декламированием беспунктуационного стиха Аполлинера:

– И в ладони ладонь мы замрем над волнами и под мост наших рук будут плыть перед нами… равнодушные волны мерцая огнями!..

Кончилось тем, что Осип оторвал Ивана Саныча от перил, к которым тот приник щекой, обхватив голову руками, как тисками; умирающий день стекал в Сену багровой закатной мукой, и вусмерть пьяному Ване казалось, что, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя, он спасает себя от заострившейся иглами нарождающихся звезд опасности.

В финале сидения на мосту Ване показалось, что он в Питере.

– В Питере… Пите… пить надо меньше, – назидательно сказал Осип по этому поводу и повел Ивана ночевать на Авеню-де-Версаль, дом 148, с таким же спокойствием, как если бы он вел его в сарай в захудалом российском городишке Мокроусовске.

У Осипа были поводы попасть по данному адресу: там его ждала жаждущая утешения Лиза Гарпагина. Любительница зрелых русских мужчин с богатым жизненным опытом…

Как оказалось, Астахову и Моржову было суждено не только переночевать в квартире на улице Версаль, но и пожить тут несколько дней, помогая Лизе похоронить погибшего в ночном клубе «Селект» брата Николя-Николая и умершего в специализированной клинике отца Степана Семеновича. Занятие было не из приятных и, что характерно, не из безопасных, потому что каждый день Иван Саныч и Осип, просыпаясь, вспоминали об Эрике Жодле и Али Магомадове, от которых они спаслись такой немилосердно высокой ценой.

В целях конспирации Иван Саныч в очередной раз резко сменил имидж, обзаведшись париком и выхолив руки, на которые он угрохал, верно, килограмм кремов и притирок, а потом прицепил накладные ногти.

Новая ипостась Ивана Саныча включила в свой гардероб красные джинсы-стрейчи с накладными бедрами, туфли на высоком каблуке и накладную грудь. Играл он превосходно. Когда, не предупредив Осипа, Ваня Астахов впервые появился перед тем и что-то жеманно пропел через нос, Осип почесал в затылке и крякнул: «А ничаво хранцужка-от! Мадмазель, же… вуа… в общем, я – Осип, – и он ткнул себя пальцем в грудь. – По-вашему, по-хранцузскому, енто будет… э-э-э… Жозеф.»

Астахов демонически захохотал басом. Он буквально выкорчевывал из себя смех, хотя в эти дни он менее, чем когда-либо, был расположен веселиться: земля буквально выскальзывала из-под ног как по соображениям перманентного пьянства, так и по иным причинам, перед глазами ходили бледные лица, пожар гарпагинского дома и посейчас лихорадочным румянцем жег щеки и ватно набухал в коленях. А в ушах словно кто-то включил музыку. Нет, не «Судьба стучится в дверь». В ушах кто-то пел надрывно и чеканно, рубя слова на слоги, как мясник рубит тушу: «Вре-ме-ни сов-сем в обрез// а я опять спе-шу на Пер-Лашез!»

Пер-Лашез – Пер-Лашезом, но даже во время похорон Астахову и Осипу пришлось переволноваться, потому что на кладбище Иван Саныч чувствовал на своей спине чей-то пристальный тяжелый взгляд и постоянно оглядывался, стремясь определить, действительно ли это взгляд или же уже крестик прицела киллера. Он даже сказал Осипу, что его глючит и что такими темпами у него разовьется мания преследования, а Осип авторитетно заявил, что ничего страшного и что у него самого – то же самое.

И потом был черный человек.

Оба они, и Осип, и Иван Александрович, успели несколько раз заметить какого-то человечка в черном, который, находясь на некотором расстоянии от них, делал вид, что склонился над какой-то могилой, а на самом деле пристально наблюдал за тем, как священник, специально вызванный из парижского православного собора Св. Александра Невского, отпевает покойного и гроб с телом Степана Семеновича Гарпагина опускают в могилу.

Осип указал на этого человека Ивану Санычу, и они даже попытались настигнуть его, когда удостоверились, что он действительно наблюдает за ними. Они по-козлиному запрыгали по могилам, по пути скривив какую-то ограду и повалив молодую сосенку, но тем не менее ничего хорошего из этого не вышло: человек в черном скрылся. Бесследно исчез, как будто его и не было.

– Наверно, это был дьявол, – злобно предположил Иван Саныч. – Хотя, верно, этот дьявол – посланец от благородного месье Жодле, не иначе.

– Дьявол от благородного месье Жодле? – ухмыльнулся Осип Моржов. – Да нет… по сравнению с месье Жодле сам дьявол – благородный господин.

Надо сказать, что Осип и Иван совершенно напрасно грешили на Жодле, в действительности не ангела. Жодле не имел никого отношения к тому черному человеку, что так раздражал Астахова и Осипа на кладбище.

Никакого отношения.

Просто Иван Саныч и Моржов еще не знали, что Жодле и Али Магомадов вылетели из Парижа три дня назад, будучи уверены, что Осип и Астахов сгорели при пожаре и их тела погребены под мощным напластованием пепла, обгорелых обломков и остатков стенных и потолочных перекрытий.

…После двойных похорон – Николая и Степана Гарпагиных – Астахова, Моржова и Лизу Гарпагину, быстро переварившую в себе смерть своей семьи, ждал «десерт»: оглашение завещания покойного Гарпагина. Того самого завещания, которое покойный Степан Семенович пересоставлял, запершись в своей палате вместе с нотариусом.

Завещание оказалось куда более интересным, чем того ожидали Осип и Иван Саныч, а они – было такое предчувствие! – ожидали от этого завещания многого. Особенно Моржов, который к семьей Гарпагиных вообще никакого отношения не имел, но тем не менее уповал на какие-то посмертные щедроты месье Гарпагина.

Завещание разорвалось в гостиной, как бомба.

Читавший его тощий аистовидный нотариус выпятил отвислую нижнюю губу и, разорвав конверт, начал с длинного мутного предисловия:

– Позвольте мне, господа, выразить вам свои глубочайшие соболезнования. В самом деле, никто не ожидал, что смерть унесет от нас такого достойного человека в таком цветущем возрасте. Горе ваше безмерно. А засим я приступлю к оглашению завещания покойного господина Гарпагина.

Астахов и Моржов выпустили эти слова из своего внимания с совершенно безмятежным видом: Осип не понял ни слова, а Иван Саныч уловил несколько знакомых слов, среди которых были «месье», «же» и «муа». Лиза слушала с бледным каменным лицом. Нотариус глянул в развернутый им лист завещания, споткнулся на полуслове и произнес:

– Дело в том, что завещание написано на… гм… на русском языке. Кто-нибудь из вас говорит по-русски?

Вот это Астахов понял, хотя сказано это было, естественно, на чистом французском языке.

– Уи, месье, – сказал он фальцетом (все-таки был в женской одежде), – же… э-э-э парле рюсс, – добавил он на кошмарном французском. – Катр, сенк, – непонятно к чему выказал он приобретенные по самоучителю познания в языке Мольера и Расина, а потом приступил к чтению завещания, содержавшего в себе немало оглушительной как для Ивана, так и для других заинтересованных персон информации.