Маркетта. Дневник проститутки - Нотари Гумберто (Умберто). Страница 20

Я стараюсь стать такой маленькой, чтобы я могла войти в ее маленькую душу, и мне часто кажется, что я – ее малютка.

Когда я замечаю в пустынном винограднике, окаймляющем лужок, чей-нибудь любопытный глаз, следящий за тем, как я по-детски дурачусь, чтобы развлечь мою маленькую Деде, я словно начинаю стыдиться моего опьянения, мне становится неловко, словно меня обнажили и унизили.

Но затем я возмущаюсь… Она моя дочь! Разве я не могу любить своей дочери? Кто может помешать мне любить ее так, как я хочу, как я чувствую? Она моя дочь! моя дочь! Дочь, которую у меня вырвали и которую я нашла, когда от проникшего в мою душу яда потухало мое разбитое сердце, где я погребла ее имя, чтобы сохранить его окруженным любовью до последнего вдоха.

Они удивлялись моему безумию! Ах, если бы они знали!

Это было так. Вечером, не помню уже когда, две или три недели тому назад (они мне кажутся годами), часов в восемь, закончив обед, я болтала с Полеттой в ожидании часа, когда мы должны были сойти вниз. Вдруг, не постучавшись, вошла Кора.

– Мне кажется, что тебя спрашивают, – сказала она несколько нерешительным тоном. – Не зовут ли тебя Анной?

Я слегка вздрогнула.

– Какой-то человек, мужичок, кажется, с девочкой на руках…

Я выбежала из комнаты и бросилась как обезумевшая вниз по лестнице в маленькую переднюю. Там я увидела какого-то человека со свертком в руках, привратницу и мадам Адель, которые при моем появлении замолчали, указывая этим на меня ожидавшему человеку.

Я расслышала лишь несколько слов.

– …Здесь ваша дочь…

Я была так потрясена, что едва не лишилась чувств.

Я протянула руки, словно в бреду, схватила этот сверток и увидела завернутое в плащик бледное личико со светлыми волосами и закрытыми глазами. Я помчалась со свертком вверх по лестнице и вбежала к себе в комнату, где оставались в ожидании меня Кора и Полетта.

– Прочь, – закричала я, – уйдите прочь!

В моем лице и голосе не было, вероятно, ничего человеческого, так как они, побледнев и не проронив ни слова, вышли. Следовавший за мной человек остался. Он первый заговорил:

– Я, знаете ли, насилу нашел вас…

Я очнулась… Кто этот человек? Откуда он? Кто его прислал? Как он узнал?

Я посмотрела на бледное личико моей девочки, спокойно спавшей у меня на руках и, мало-помалу придя в себя, стала лихорадочно расспрашивать принесшего ее человека.

– Года два тому назад, – рассказывал он, – пришел к нам один господин в сопровождении служащего из конторы. Мы, знаете ли, бедные крестьяне, и когда у моей жены есть молоко… так как мы знаем, что господа отдают своих детей, чтобы не иметь возни, знаете ли… Ну вот, служащий конторы, знавший мою жену, и спросил:

– Скажи-ка, не возьмешь ли ты девочку на воспитание?

– Но… моя жена теперь не имеет молока, – сказал я.

– Нет, девочке уже больше двух лет; дело в том, что ее надо держать в семье, кормить ее, одевать…

– Что же, по мне… у меня и своих четыре… если только сойдемся…

Молчавший до этого господин спросил тогда, сколько я хочу. Покончили на пятидесяти франках в месяц. Он заплатил за шесть месяцев вперед, оставил мне свой адрес и имя девочки и потребовал, чтобы я об этом никому ничего не говорил. Зачем же мне болтать? Я прекрасно понял, в чем дело!.. грешок какой-нибудь девицы из порядочной семьи. Мы, деревенские, всегда всюду прикрываем грешки городских дам.

На следующий день тот служащий привез девочку.

– А ее отец? – спросила я.

– Ее отца я больше не видал; это я от служащего узнал, что вчерашний господин – ее отец, а то я подумал было, что он – слуга ее родителей, судя по тому, как он говорил о девочке; он-то одет был хорошо, да, знаете ли, теперь слуги одеваются так же, как и господа… Прошли те шесть месяцев, за которые мне уплатили, затем еще шесть месяцев и еще шесть месяцев: ни письма, ни открытки, чтобы справиться о девочке, которая, впрочем, была здорова, как птичка. Потом ничего больше. Я ждал довольно долго и, наконец, написал в контору. Мне ответили, что справятся. Но и оттуда ничего не получил. Я поехал в Милан и пошел в контору. Мне сказали, чтобы я пришел вечером, а они пока наведут справки. Когда я туда вернулся, мне сообщили, что отец девочки уже четыре месяца как уехал из Милана неизвестно куда и был таков…

«А что же мне теперь делать?» – спросил я. «Гм… это уже ваше дело», – ответили мне. «Браво! А если мне и для своих не хватает?!» Они пожали плечами. «Ну, а мать, – настаивал я, – разве у этой девочки нет матери?» – «Мы еще наведем справки», – ответили эти живодеры, которые хотели вытащить у меня еще несколько франков.

Спустя два месяца, после множества писем и открыток, я, наконец, получил записку: «Мать девочки живет в Милане по такой-то улице».

«Что же делать?» – спрашиваю я у жены. «Поезжай завтра в Милан к матери». – «Не предупредив ее заранее?» – «Да, наверное, лучше предупредить». Пошел я посоветоваться с нашим учителем. «К чему эти предупреждения! – сказал он. – Она еще, того и гляди, приедет, устроит сцену, скандал… Поезжай, поезжай с девочкой и со счетом: так будет гораздо лучше».

Я не мог выехать утренним поездом, потому что мне надо было продать зерно, чтобы получить немного денег. Города-то я не знаю и, когда мне нужно в один конец, я всегда попадаю в другой. Спросил я в поезде у кондуктора, где такая-то улица и дом… Он посмотрел так странно на меня и на девочку, сидевшую у меня на коленях, да и говорит, словно поучает: «Когда имеешь семью, следует выбросить это из головы!» В вагоне было много людей, и я не решился ответить ему, боясь, что надо мною станут смеяться. Когда я приехал, было уже темно, и девочка спала – пришлось взять извозчика. Даю ему адрес, а он мне подмигивает и гогочет.

Я не знал, что и подумать… Баста, приехал. Когда я вошел, привратница сказала: «Кушают теперь, приходите в девять». Тут-то я только понял… Что же вы хотите, я ведь думал, что это такой же дом, как и другие… и никогда не предполагал… Если бы я знал… по крайней мере, девочку…

Он остановился сконфуженный, заметив, что я плачу, плачу над его словами, которые вонзались в мою душу, как ножи.

Я отдала деньги бедному крестьянину, который вышел со слезами на глазах, сочувствуя моему горю, моему позору…

Она все еще спала. Я уложила ее на кровать и упала перед ней на колени, заглушая рыдания, чтобы не разбудить ее и, словно вымаливая у нее прощение, тихо плакала, как умеют плакать только покинутые матери.

Я долго оставалась в таком положении, глядя на нее сквозь слезы, как будто я глядела на ее могилу. Ее ровное спокойное дыхание мало-помалу успокоило и меня. Она улыбалась во сне, и ее улыбка проникала в мою душу, как целительный бальзам. Меня вдруг охватило безумное желание взять ее на руки, целовать, обнимать, прижимать к себе. Я едва сдержалась. Боже, какой ужас, если я ее испугаю! И, осилив себя, я стала ждать ее пробуждения.

Мне казалось, что проходят века.

Вот она сделала движение и открыла глаза. Сердце мое перестало биться; вся моя прошлая жизнь промелькнула в ее глазах, которые внимательно и удивленно смотрели на меня.

– Какое красивое платье, – пролепетала она с довольной улыбкой, между тем как сон снова смежал ее веки.

Я вскочила как от удара кинжалом. Платье жгло мне тело. Я стала срывать с себя руками и зубами покрывавший меня атлас, распустила волосы и принялась мыть лицо, чтобы смыть с него позор и ложь красок, одела самое поношенное и простое из своих платьев и такой, бледной и подурневшей, я чувствовала себя счастливее, потому что в таком виде мне казалось более достойным быть матерью.

Я вернулась к ней, продолжавшей спокойно спать, и села на полу возле нее, не отрывая от нее глаз.

Вдруг страшное сомнение, как жало змеи, наполнило огнем мою душу: «А если это не моя дочь?!»

Я с отчаянием напрягала свою память, я старалась воскресить в ней черты лица отнятого у меня два года тому назад ребенка и, когда мне это удавалось после нечеловеческих усилий, сравнивала их с лицом лежавшей предо мною девочки, наклонившись над нею, словно фальшивомонетчик над своей работой, от которой зависят его богатство и жизнь.