Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр. Страница 145

Рассказывая об арестах якобинцев и казни Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни, я уже упоминала о том, каковы были настроения среднего образованного слоя неаполитанского общества. Но самым многочисленным классом были лаццарони, их насчитывалось чуть ли не до ста тысяч душ, а все они были за короля и против французов, считая их безбожниками, еретиками и отлученными.

Воззвание короля было не чем иным, как призывом к разбою, а склонность к такому занятию — это ведь, так сказать, национальная черта обитателей Абруцци и Терра ди Лаворо. Каждый взял ружье, топор или нож и начал действовать с единственной целью разрушать, без какого-либо иного побуждения, кроме жажды пограбить, устремляясь за своими предводителями, но не повинуясь им, следуя примеру, но не приказам. Толпы бежали от французов, отдельные люди шли против них: армия рассеялась, но, будто из-под земли вышел народ.

Что касается событий, происходивших в городе, то столица являла картину ужасающего разброда. Все люди из целого класса общества, mezzo ceto, все, кто называл себя патриотами и кого другие именовали якобинцами, заперлись по домам, боясь навлечь на себя ярость толпы, для чего хватало одного вида панталон или прически «под Тита».

На всех площадях скапливались громадные толпы: на площади Кастелло, площади Тринита, площади Пинье, на Меркателло, на Старом рынке — всюду, где были построены помосты, с высоты которых с распятием в руке вещал какой-нибудь монах.

Лаццарони объявляли себя вождями этих толп и, встав во главе, водили их по улицам Толедо, Кьяйа, Санта Лючия, оглашая воздух воплями: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!», «Смерть французам!» При их приближении спешно закрывались все двери и окна, все лавки. По вечерам, так как стоял декабрь и погода была дождливой и холодной, они разжигали на улицах большие костры и, окружив их, всю ночь пьянствовали, горланили песни и орали.

Королева часто смотрела в окна, поневоле устрашенная этой бурей, в раздувании которой она сама принимала участие, и гадала, не рухнет ли под напором такого шквала и сам трон.

Вместе с тем зрелище всеобщего воинственного подъема в столице, а судя по приходящим известиям и в провинции, помогло королю несколько приободриться. В ожидании французов он стал даже проявлять слабые попытки собрать кое-какие силы для сопротивления.

Крестьяне продолжали творить чудеса фанатизма, а офицеры — чудеса трусости.

Чуди, старый полковник-швейцарец, командующий гарнизоном в Гаэте, открыл противнику ворота крепости, хотя считалось, что овладеть ею невозможно.

Чивителла дель Тронто, цитадель, расположенную на вершине неприступной горы, оборонял какой-то испанец, чье имя стерлось из моей памяти. Не вытерпев и десятичасовой осады, он сдался в плен вместе со всем своим гарнизоном.

Комендант форта Пескара даже не стал ждать начала осады — он сдался при первых же проявлениях враждебности со стороны противника. Зато уж крестьяне жгли, душили, истребляли все, что попадало к ним в руки. Они наводнили город Терамо, отбитый ими у французов. Толпы добровольцев, хлынувших из Терра ди Лаворо, рыскали по берегам реки Гарильяно, разрушая мосты и устраивая засады на дорогах, убивали гонцов, одиноких путников и даже небольшие отряды солдат.

С другой стороны, если Гаэта, Чивителла дель Тронто и Пескара сдались, то Капуа держалась твердо, и Макдональд потерпел неудачу, осаждая ее стены. Дюгем подошел к этой же самой Капуа с двумя еще кровоточащими ранами, генералу Морису Матьё пуля пробила руку, полковник д’Арно попал в плен, генерал Буарегар был убит, наконец, сам Шампионне, совершенно выбитый из колеи, оставил Терра ди Лаворо, произнося никому в то время еще не знакомые имена Фра Дьяволо и Маммоне, которым вскоре предстояло приобрести столь печальную известность.

Репутация республиканских войск была подорвана. Если французы все еще и оставались непобедимыми, то неуязвимыми они более не были.

Ходили слухи, что французские войска сосредоточились в окрестностях Капуа, но не затем, чтобы взять ее, а для подготовки к почетному отступлению перед лицом враждебно настроенных местных жителей.

Все эти вести вселили уверенность в сердца неаполитанцев. Фердинанд был столь любим, что это не только уравновешивало неприязнь местных жителей к Актону и королеве, но даже заставляло забыть о ней. Поспешное бегство в час проигранной битвы, погубившее короля в глазах всех людей чести, сделало его еще милее сердцам лаццарони. Они твердили между собой, что армия предала Фердинанда, вот ему и пришлось бежать к ним, под их защиту.

В конце концов, по мнению мыслящих сторонников монархии (а таковые, хотя были редки, все же насчитывались в Неаполе в некотором количестве), в распоряжении Макка и Дамa еще оставалось сорокатысячное войско, Назелли мог бы привести еще восемь или десять тысяч из Тосканы, а численность вооруженных банд, восставших по зову короля и теперь бродивших повсюду, достигла, по меньшей мере, пятнадцати тысяч. Все эти силы в общей сложности могли составить от шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч человек, а за их спиной город с пятьюстами тысяч жителей и три флота — английский, португальский и неаполитанский.

Было очевидно, что в подобном людском океане десять — двенадцать тысяч французов должны просто захлебнуться и исчезнуть.

Однако все это не успокаивало Каролину: ее враждебность к неаполитанцам подсказывала ей, что эта ненависть взаимна. Такую же ненависть к ним испытывал Актон. С другой стороны, страх с первой минуты обуял государственных инквизиторов Кастельчикалу, Ванни и Гвидобальди: чувствуя себя в кольце тайных мстителей, ждущих своего часа, они дрожали один сильнее другого и потому были ярыми сторонниками бегства.

Нельсон, отвечавший на Сицилии за все, в Неаполе не мог отвечать ни за что.

Но пока король оставался в Неаполе, никто не смел покинуть город.

Значит, требовалось подогреть решимость государя каким-нибудь ужасающим спектаклем, который перепугает и таким образом заставит его бежать из Неаполя.

То происшествие, о каком я сейчас расскажу, если и в самом деле было заранее обдуманным преступлением — точно я об этом не знаю, — то преступление это подготовили и совершили королева и Актон.

Я уже упоминала о том беспокойстве, что причинял им Феррари, передавший королю фальшивое письмо. Если в подобных обстоятельствах король тем или иным образом узнает, что был обманут, его гнев может оказаться ужасным.

И вот вечером 19 декабря пришло письмо из Вены. Королева, не выпускавшая из виду ничего, что приходило с той стороны, сумела перехватить это послание. Депеша была такова, что, если бы она попала в руки короля, он тотчас понял бы все.

В самом деле, император писал своему дяде, что, начав действовать преждевременно, он тем самым нанес ущерб общему делу всей Европы и теперь заслуживает, чтобы его предоставили своей судьбе.

С этого дня Феррари, чья судьба до сих пор лишь решалась, был приговорен, и его смерть должна была напугать короля.

Повторяю: об этой истории я могу рассказывать только понаслышке, и если бы, решившись на эту исповедь, я не дала самой себе клятву говорить все, я обошла бы этот случай молчанием, не имея возможности ручаться за точность своих слов, так как отвечаю за нее, повествуя о событиях, в которых участвовала сама.

Я, кажется, уже упоминала о некоем Паскуале Де Симоне, находившемся на жалованье у королевы, за что он и назывался сбиром королевы.

Как утверждают, ему было выдано пять тысяч дукатов, причем часть этих денег он, согласно приказу, должен был раздать народу, в особенности портовым рабочим и матросам.

Речь шла о том, чтобы избавиться от некоего человека, на которого Паскуале Де Симоне должен был указать как на якобинца, тем самым навлекая на него ярость толпы.

Двадцатого декабря около десяти часов утра Феррари вышел из дворца с письмом от генерал-капитана к лорду Нельсону.

Паскуале Де Симоне ожидал его на углу улицы Пильеро, в конце набережной, напротив Мола.