Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 57

— Ничего!

И тут я поняла, как трудно добиться успеха с помощью правды. Ложь — незаменимое оружье в том случае, когда только быстрота действий может спасти женщину или империю. Каллист стал очень настаивать, очень беспокоиться. Я повела его на нос корабля, где лежала груда канатов, и там голосом, полным тревоги, если не слез, я объяснила ему, какие муки, какие страхи должна переживать женщина, если ее супруг самый красивый на свете мужчина...

— Ах, Каллист, — воскликнула я, — в нашем браке есть для меня одна темная сторона: вы не любили меня, не вы меня выбрали! Вы не окаменели, как статуя, увидев меня в первый раз. Это я сама, мое сердце, моя привязанность, моя нежность вызвали в вас ответное чувство, и вы рано или поздно накажете меня за то, что я отдала вам сокровище моей чистой, моей беззаветной любви, любви юной девушки!.. Мне следовало быть с вами нехорошей, кокетливой, а я бессильна против вас... Если бы та ужасная женщина, которая пренебрегла вами, находилась бы здесь на моем месте, вы, конечно, не заметили бы этих двух отвратительных бретонок, которых, поверьте мне, парижская таможня пропустила бы в столицу только в стаде коров...

У Каллиста, маменька, на глазах выступили слезы, и он отвернулся, чтобы скрыть их от меня, — он заметил, что мы уже подплывали к Нижней Эндре, и побежал сказать капитану, что мы здесь будем сходить. Слезы красноречивее всякого ответа, особенно когда вы проводите целых три часа в убогой эндрской харчевне, завтракаете свежей рыбой в крошечной комнатке, совсем такой, какие рисуют наши жанристы, а под окнами расстилается широкая гладь Луары и на другом берегу грохочут эндрские кузницы. Видя, как удачно обернулись опыты Опытности, я воскликнула:

— Ах, какое чудо!

Я имела в виду Фелисите, а так как Каллист ничего не мог подозревать ни о советах монахини, ни о моем коварном поведении, он прервал меня великолепным каламбуром:

— Сохрани же это чудо в памяти! Мы пошлем сюда художника, пусть он напишет нам этот пейзаж.

Ах, маменька, я стала хохотать, как сумасшедшая, и хохотала до тех пор, пока Каллист не обиделся и чуть было не рассердился на меня.

— Этот пейзаж, эта сцена и так запечатлятся в моем сердце, — ответила я, — и время никогда не изгладит их неповторимые краски!

Маменька, я просто не в силах прибегать к военным хитростям в любви. Каллист может делать со мной все, что захочет. Он впервые пролил слезы из-за меня — разве это не стоит вторичной декларации наших женских прав? Бессердечная женщина сумела бы стать владычицей и хозяйкой после сцены на пароходе, а я, я потеряла все.

Чем больше я становлюсь женщиной, тем более становлюсь «податливой» в Вашем смысле слова, ибо я непростительно малодушна перед лицом своего счастья, я не могу устоять против одного-единственного взгляда моего повелителя. Нет, я не отдаюсь свободно своей любви, я ухватилась за нее, как мать, прижимающая к груди свое дитя в предчувствии какого-то несчастья».

Ах, добрая маменька! Узнать через три месяца муки ревности! Мое сердце переполнено, в нем живет и глубокая ненависть, и глубокая любовь! Мне больше чем изменили, меня разлюбили! Как я счастлива, что у меня есть мать, любящее сердце, с которым я могу наплакаться вволю... Нам, женщинам, — я имею в виду молодых, только что вышедших из девичества, — нам достаточно сказать: «Среди связки ключей, отпирающих двери всех покоев вашего замка, есть заржавленный ключик воспоминаний, можете входить повсюду, наслаждаться всем, но поостерегайтесь заглянуть в Туш!..» — и мы стремимся именно туда, куда нам запрещено, бежим, не чуя под собой ног, с горящими глазами, гонимые извечным любопытством Евы. Зачем так неосторожно раздразнила мою любовь мадемуазель де Туш? Почему именно мне заказано бывать в Туше? Что такое мое счастье, если оно зависит от прогулки, от посещения какой-то бретонской дыры? И чего мне бояться? Добавьте, наконец, ко всем этим доводам г-жи Синей Бороды желание, которое гложет каждую женщину, — узнать, преходяще или незыблемо ее могущество, и вы поймете, почему в один прекрасный день я спросила с самым равнодушным видом:

— А что это такое — Туш?

— Туш теперь принадлежит вам, — ответила моя милейшая свекровь.

— Ах, если бы Каллист никогда не ступал ногой в Туш! — вскричала моя тетушка Зефирина, покачивая головой.

— Тогда бы он не стал моим мужем, — ответила я ей.

— Значит, вы знаете, что там произошло? — деликатно осведомилась моя свекровь.

— Это пагубное место, — вмешалась в разговор мадемуазель де Пеноэль, — мадемуазель де Туш немало там нагрешила, но сейчас она вымаливает у бога прощение.

— Ну что ж, эта благородная девица спасет свою душу и обогатит монастырь! Вам этого мало? — вскричал кавалер дю Альга. — Аббат Гримон говорил мне, что она пожертвовала монастырю сто тысяч франков.

— Хотите побывать в Туше? — спросила меня свекровь. — Его стоит посмотреть.

— Нет, нет! — быстро ответила я.

Разве эта коротенькая сценка не кажется Вам страницей из какой-то драмы, измышленной самим дьяволом? Она возобновлялась еще раз двадцать по самым различным поводам. Наконец свекровь сказала мне:

— Я понимаю, почему вы не хотите поехать в Туш, и вы правы.

— О, согласитесь же со мной, маменька, что этот удар кинжала, впрочем, нанесенный совершенно неумышленно, заставил бы даже Вас удостовериться наконец, действительно ли Ваша любовь покоится на столь шаткой основе, что может рухнуть от первого дуновения ветерка. Надо отдать справедливость Каллисту, он никогда не предлагал мне посетить эту обитель, ставшую отныне его собственностью. Поистине, когда мы любим, мы лишаемся всякого соображения; ибо это молчание, эта осторожность меня больно задели, и в один прекрасный день я заявила Каллисту:

— Что тебя так пугает в Туше? Ведь только ты один никогда о нем не говоришь. Почему ты не хочешь побывать там?

— Что ж, поедем, — ответил он.

Итак, я попалась в ловушку, потому что хотела в нее попасться, как и все женщины, которые, мучась нерешительностью, предоставляют случаю разрубить гордиев узел. И мы отправились в Туш.

Это очаровательное место, здесь все исполнено художественного вкуса, и мне очень понравилась эта бездна, к которой мадемуазель де Туш запретила мне приближаться! Все ядовитые цветы манят, сам сатана сеет их, — ведь есть цветы дьявола и цветы божьи! И достаточно нам заглянуть в самих себя, чтобы убедиться, что дьявол и бог сотворили мир исполу. Какое жгучее наслаждение испытывала я, играя не с огнем даже, а с пеплом!.. Я наблюдала за Каллистом, мне хотелось знать, окончательно ли все потухло, и, поверьте, я зорко следила, чтобы не подул внезапный ветер! Я наблюдала за выражением лица Каллиста, переходя вместе с ним из комнаты в комнату, рассматривая одну вещь за другой, — так ищет дитя спрятанный от него предмет, Каллист, казалось мне, был задумчив, но сначала я решила, что победа на моей стороне. Я почувствовала себя настолько сильной, что сама заговорила о г-же де Рошфид, которую, кстати, со времени приключения на скале, когда она расшиблась и оцарапала себе лицо, зовут г-жа Рожефид. Под конец мы отправились посмотреть на знаменитый куст, за который зацепилась Беатриса, когда Каллист хотел сбросить ее в море, чтобы она никому не досталась.

— Должно быть, она была чересчур легковесна, раз ее мог удержать такой кустик, — заявила я, смеясь.

Каллист хранил молчание.

— Отдадим мертвым дань уважения, — закончила я свою речь.

Каллист по-прежнему молчал.

— Ты недоволен моими словами?

— Нет, но зачем без конца оживлять эту страсть? — ответил он.

Ужасные слова!.. Каллист, видя, что я загрустила, стал еще внимательнее, еще нежнее ко мне».

Я была — увы! — на дне бездны и забавлялась, подобно простушкам из мелодрам, собирая там цветы. Вдруг ужасная тень омрачила мое счастье, как будто проскакал призрак на черном коне, как в немецких балладах. Я поняла, что любовь Каллиста возросла от этих воспоминаний, что он перенес на меня бурные чувства, которые я оживила, напомнив ему кокетство этой ужасной Беатрисы. И эта нездоровая и холодная натура, настойчивая и податливая, смесь моллюска с кораллом, еще смеет называться Беатрисой!.. И вот, дорогая маменька, я вынуждена подозрительными глазами следить за Каллистом, хотя ему принадлежит все мое сердце. А ведь это величайшая из катастроф, когда глаза берут верх над сердцем, когда подозрения оправдываются. И вот как это случилось.