Алмазный эндшпиль - Михалкова Елена Ивановна. Страница 39

Что-то зацепило Антона в последней фразе. «Вручит под видом первого сорта»?

– Секунду, – оживился он. – Что значит «вручит»? Неужели Купцов примет камни без проверки? Такого не может быть! Четыре миллиона долларов – не та сумма, чтобы верить людям на слово.

Дворкин и Верман одновременно тяжело вздохнули. Моня, словно испуганная черепаха, вжал голову в плечи, а Сема печально пошевелил губами.

– Что? – не понял Антон. – Купцов не проверит товар?

– Проверит, обязательно проверит! – заверил Сема. – Только не сам, конечно. Сам-то Аман в камнях ничего не понимает, он все больше по золоту… Отдаст камешки на геммологическую экспертизу, это уж как пить дать.

– И?

– Да не тяните вы кота за тестикулы, Дворкин, – рассердился Моня. – Скажите прямо: геммолог получит свою долю и подтвердит высокое качество камней. Вот и все решение!

– Хрящевский подкупит эксперта? – переспросил Антон.

– Разумеется, молодой человек!

– Купцов всегда обращается в один геммологический центр, – объяснил Моня. – С ним работают три человека. Для Хрящевского не составит труда убедить любого из них немного… м-м-м… помочь ему. Поэтому, как видите, выхода нет ни с той стороны, ни с этой.

Белов помолчал, поглядывая на хмурого Моню и вздыхающего Сему. И все же вид у них был далеко не такой безнадежный, как можно было ожидать. Что же они задумали? Неужели два этих хитреца нашли какой-то выход или думают, что нашли?

Но спрашивать напрямик и рассчитывать на откровенность было явной глупостью: вряд ли Верман и Дворкин доверятся незнакомому человеку лишь потому, что Майя Марецкая представила его как их соратника по несчастью.

– У меня есть одна идея, – осторожно сказал Белов.

Ювелиры обменялись быстрыми взглядами.

– В чем же она состоит? – так же осторожно поинтересовался Сема.

– В том, чтобы свалить Хрящевского.

Повисла секундная пауза, а затем Верман от души расхохотался. Смеялся он так заразительно, что губы Антона тоже тронула невольная улыбка. Сема покачал головой, достал носовой платок и протянул напарнику.

– Свалить Хрящевского, Сема, вы слышали? – Моня вытер платком выступившие от смеха слезы. – Молодой человек, вы мне так нравитесь, что нельзя сказать! Вы напоминаете мне мою тетю Раю, женщину решительных действий! Я не рассказывал вам, как она переехала из Одессы на Брайтон-Бич? Нет? Ну что вы, это надо слушать и плакать натуральными слезами. Это такая история – Шекспир корчится в гробу!

– Верман, кто корчится в гробу, так это ваша покойная тетя Рая, – вздохнул Дворкин. – Она уже вся извертелась там, пока вы перемываете ее старые кости. Оставьте вашу тетю Раю, я вас умоляю, и послушайте этого юношу. Может быть, ему хочется говорить за дело?

– Если этому мальчику хочется, разве я скажу ему слово «против»? Но только за дело, а не за фантазии. Как будто до нас не было людей, которые сильно желали скинуть Хрящевского! Их было, я знаю, о чем говорю. Но где все эти люди, я хочу вас спросить? Почему мы их не видим, а видим Колю Хряща? Это был мой риторический вопрос, на который я хочу получить ваш риторический ответ!

Белов отметил, что он стремительно молодеет: начиналось с «молодого человека», пришло к «мальчику».

– У нас получится то, что не получилось у этих людей, – негромко сказал он.

Раскрасневшийся Верман уставился на него:

– Отчего же вы так в этом уверены, дитя мое?

Антон решил, что ниже падать уже некуда и на «дите» Верман должен остановиться. Он пожал плечами и скорчил пренебрежительную физиономию:

– Потому что у ваших людей не было того, что есть у вас.

– Эт-то интересно! – заволновался Верман и вскочил. – Нет, Дворкин, позвольте! Я хочу знать! Чего же не было у Юлика Левина, например? А у Севы Алмазного? Любой вам скажет, что у этих людей, ныне покойных, имелось столько мозгов, что хватило бы на троих Хрящевских! Но заметьте – Хрящевский жив, а они – наоборот! Может быть, у них не было находчивости? И снова скажу вам, что ничего подобного! Храбрости? Дай бог нам на двоих с Семой столько храбрости, сколько было у одного Севы. А за хитрость Юлика Левина я просто почтительно промолчу. Так чего же им не хватало, может быть, вы мне ответите, наконец?! Что такое есть у нас, чего не было у них?!

Белов пожал плечами и очень просто сказал:

– У вас есть я.

На следующий день Майя с утра отпросилась с работы. Хоронили Веру. С ней, считавшей себя одинокой, пришло проститься столько людей, что бывший Верин муж то и дело удивленно осматривался, будто не верил, что все они не ошиблись похоронами. Двое ее сыновей, очень похожие на мать, держались в стороне от отца. Когда все закончилось, Майя подошла к ним.

– Мои соболезнования… – начала она, и тут горло у нее перехватило. У старшего, Саши, белобрысые волосы были собраны в хвост, как у Веры. И смотрел он на нее Вериными голубыми глазами, светлыми, как августовские колокольчики.

«Это такое очевидное счастье – когда тебя любят собственные дети», – вспомнилось ей.

– Она вас очень любила, – сказала Майя, стараясь не расплакаться. – Мы с ней говорили об этом незадолго до ее смерти. Она считала себя виноватой… в том, что вы этого не чувствовали.

Лицо юноши застыло. Второй тихо вздохнул и замер, будто задержал дыхание.

– Я должна была вам сказать. Вера жалела, что не говорила вам об этом сама, не давала понять, как любит вас. Очень жалела.

– Моя девушка беременна, – вдруг сказал Саша басом. – Я звонил, хотел сказать маме! А она…

Лицо его сморщилось, и он заплакал, уткнувшись Марецкой в плечо.

– Мама была бы счастлива, – негромко сказала Майя и погладила его по гладким русым волосам.

К салону она подошла, когда часы уже показывали четыре. Издалека Майя заметила черную шляпку и красное пальто. Опять янтарная бабушка? Пригляделась, и так оно и оказалось: конечно, кто, кроме Ольховской, мог носить крошечную черную шляпку поздней весной? Даже в конце мая Анна Андреевна, старенькая божья коровка, не изменяла себе.

Майя легко взбежала по ступенькам, приветственно тронула колокольчик, прошла три шага – и остановилась. Что-то было не так, как обычно. В салоне толпились посетители, Яша в одиночестве переминался за прилавком… И тут Майя сообразила: нет Мони и Семы.

– А где Верман с Дворкиным? – тихо спросила она, подойдя к племяннику.

– В кабинете.

– Оба?!

Верман терпеть не мог оставлять магазин на одного лишь Яшу. Что должно было произойти, чтобы он бросил салон без присмотра, когда здесь столько клиентов? Вчерашняя встреча с Антоном была исключительным случаем, и Майя знала наверняка, что Антон в эту минуту находится дома.

«Что-то серьезное».

– Я помогу, – шепнула Майя взмыленному Яшке. – Только туфли переодену.

Но вот незадача: пакет с туфлями она еще утром оставила у Вермана в кабинете. Поколебавшись, Майя тихонько постучалась.

Ответили не сразу. Прошло не меньше двадцати секунд, прежде чем дверь приоткрылась и в щель показалось круглое лицо Мони.

– Марецкая? Заходи скорее.

Ее буквально втащили в комнату. Майя судорожно пыталась сообразить, что же такого страшного случилось за время ее отсутствия, но ее сбивала с толку лукавая усмешка на лице Дворкина.

Моня силком усадил ее на стул и сел рядом. Они с Семой обменялись торжествующими взглядами.

– Да скажет мне кто-нибудь, что произошло?! – не выдержала Майя.

– Чш-ш-ш! Не кричи, – Моня стал очень серьезен. – Слушай внимательно. Час назад сюда пришла Анна Андреевна Ольховская…

Глава 8

Десять дней спустя

Время для Майи теперь шло странно: быстро и скачкообразно. Прежде, оборачиваясь назад, она мысленно видела череду дней: в юности – счастливых, затем не очень, затем откровенно несчастных и, наконец, просто обычных дней, которые научилась не оценивать. Сама Майя в этих воспоминаниях представляла себя улиткой, которая ползла-ползла по склону Фудзи, а потом вдруг огляделась и поняла, что никакой горы нет. А почему ползти тяжело? Потому что ветер встречный, рожки за все цепляются и ракушка тяжелая. Улиткой ее в шутку называл муж – когда еще был ее мужем. Не за медлительность (поскольку Майя все делала споро, легко, будто играючи), а за пристрастие к листьям салата и всякой зелени, которую он и за еду-то не считал. Приходил домой, заставал жену жующей зеленые листочки и обязательно замечал: «Май, ты как улитка, ей-богу». Такой был ритуал, и он не раздражал Майю, хотя она слышала эту фразу не меньше сотни раз. Потом наступило время, когда муж, возвращаясь, не говорил ей ничего. Иногда выглядел угрюмым, а иногда – слишком оживленным, но Майя объясняла это сложностями у него на работе. Он стал задерживаться и, приходя, все чаще кричал на нее и швырял вещи. Майя понимала, что у мужа тяжелый период, сменилось начальство, и очень старалась быть мягкой и понимающей. Только отчего-то это злило его еще больше.