Черная свеча - Мончинский Леонид. Страница 20

Вадим вытер со лба пот, отмахнулся от дубоватого нарядчика с отрезанными пальцами правой руки.

— Спрыгнула, стерва! Не видишь, что ли?! Где Бойко?

Из темноты, расставив, как крючья, короткие сильные руки, появился улыбающийся зэк.

— Пособи, Кондратик. Каменьев набросали…

Бойко молча берет тачку под низ с хозяйским сапом, будто подноравливается рывком подкинуть её к низкому потолку шахты. Говорит:

— По-стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну, взяли! Гоп!

Колесо встало на серёдку трапа, скрипнула просевшая доска.

— Спасибо, Кондрат!

— Шо ты, Вадик! Яки могут быть счёты меж родными людьми: мы ж с тобой — враги народу.

— Поехали! — торопит нарядчик.

Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключённых вздуваются синими верёвками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется тёплым шампанским из бутылки.

Кто-то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли. Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю. Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искажённым лицом в беспощадный груз.

— Давай! Давай! Падла гнилая! — подбадривает нарядчик.

Подбежит, подтолкнёт малость. Глядишь, заскрёбся сиделец дальше, не думая о том, что сердце его уже своё отработало и завтра, возможно, откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой…

…Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе, хотя казалось — её неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал — все это от мыслей о побеге, что он беспомощен о нем не думать даже в то время, когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой казалось — он везёт весь ворох своих переживаний в коробе вместе с золотой породой.

Вот сейчас бы вывалить их в бункер и освободиться от нестерпимого гнёта. Опрокидывая тачку, сипел сквозь стиснутые зубы:

— Да будьте вы прокляты! Убирайтесь вон!

Они вроде бы уходили, но следующая ходка была не слаще…

И всё-таки что-то приближалось интересное.

Вечером в третьем бараке вернувшийся из БУРа Опенкин угощал салом. Наверное, воры хотели взглянуть, насколько он измотан ожиданием. Упоров прятал себя в пустых разговорах, хотя его неудержимо влекло к Дьяку. Хотел спросить:

«Ну, когда же наконец?! Когда?!»

И надеялся — после станет легче. Вор его не замечал. Никанор Евстафьевич сидел на скамье у стола, прихватив в горсть квадратный подбородок, слушая хитросплетённые речи привалившего на Кручёный очередного вора по кличке Шалун. Новенький был покрыт наколками с головы до ног и всячески подчёркивал свои художественные ценности, обнажив до локтей руки и расстегнув рубаху.

— О чем толковище, Федя? — спросил Упоров.

— Путаное дело. В непонятное залетел Шалунишка от большой ловкости. На Весёлом полосатики охрану заделали, пошли Горный освобождать. Там тоже — полосатики. Трое воров — с ними, а Шалун с Горошком в зоне остались. Ну, понимаешь, не по-воровски это как-то…

— Что с теми полосатиками?

— Ты слушай, Вадик, не то прогонят. Любопытным здесь не доверяют. Слушай!

— …Я же не политический, мне с ними тусоваться понта нету. Зачем мне с ними? — спрашивал Шалун, но притом смотрел только на Дьяка или Львова, стараясь не прозевать их сочувствия.

Когда Львов отвернулся, чтобы достать из-под матраца портсигар, Шалун нервно сглотнул слюну, подмигнув Дьяку, спросил с хохотком:

— К чему такие расспросы, Никанор? Может, ворам нынче положено в партии состоять?

— В партии свои воры, Гоша. Ты говори, тебя слушают. Пошто из зоны-то не вышел?

— Не вышел да и не вышел, счёл нужным. Допрос устроили! Легавый буду! Не доверяете? Посылку вон дербанули утром, а меня, как последнего фраера, кинули!

— Тебе и вправду в партию пора: о кишке даже на сходке думаешь.

— Так это сходка? Тогда зачем здесь фраерская накипь?!

— Ну, ну, — Львов зябко потёр ладони и лёг на нары. — Такие разговоры уважающему себя вору не к лицу. Не хотите объясняться — не надо. Но мужики сказали: «Воры на Весёлом менжанули». Это неприятно.

— Я расскажу. Мне скрывать нечего. На Весёлом режим: кто не знает — Бухенвальд курортом покажется. Полосатики — все бывшие фронтовики.

— Сучня? — спросил Резо Асилиани.

— Там, Ворон, одна масть — полосатая. Все дерзкие. Друг друга не кладут. Такие самого Берию не испугаются. Ну, их и постреливали без всякого учёта. Потом выискался полковник из самых центровых. Мищенко фамилия. Клички нет. Он к нам пришёл. Трое с ним ушли, а мы с Горошком в бараке остались. Давно, видать, они готовились. Охрану в один час сняли. Нож на двадцать метров в спину по рукоятку вгоняют. Оружие захватили и пошли на Горный…

— Вы в зоне тормознулись новых ментов дожидаться, без охраны не можете? — спросил безразличным тоном Пельмень.

— Куды бежать?! Патрули кругом на машинах. Стреляют без предупреждения! У меня своя, воровская правда. За чужую подыхать не хочу.

— А те трое, которые тоже воры, они…

— Не кусай его, Пельмень. Сам, поди, герой не лучше. Все сказал, Георгин, али ещё чо есть?

— Кончали их десантники. Часов пять шмолялись.

Трупы на грузовиках вывозили, а недобитков, ну раненых, пленных, уже за зоной расстреливали. Лягушонка видел. Все были в полосатом, а он в цыганской рубахе и прохорях. Таким бравеньким умер…

— Ситуация деликатная, — сказал Львов, поигрывая серебряным портсигаром. — Намерения сделать зло у них не появлялось, но и поддержать святое дело…

— С чего ради?! — взвизгнул Шалун, выплюнув окурок. — Вам хорошо за мои грехи базарить, Аркадий Ануфриевич. Сами бы там! По-вашему, я должен был, как Лягушонок…

— Как Лягушонок, ты не сможешь, — спокойно возразил Резо.

И тут только Упоров понял: Шалуна ведут, будто телка на верёвочке, на забой. Осторожно, чтобы не нарушить, соблюсти неписаные воровские законы, дразнят его природное бешенство и ждут, когда оно себя проявит удобным для сходки образом.

В этот ответственный момент Шалуна подвели нервы.

— Замолчи, зверь! — крикнул он, выхватывая нож.

Большего не требовалось… Львов перестал играть серебряным портсигаром. Дьяк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств. Пережитая в напряжённом молчании пауза беседы была прервана сухим бесстрастным голосом Ворона:

— Желаю твоих извинений, Георгий. Ты должен знать — на сходке нет ножей.

Шалун метнул вопросительный взгляд в сторону Дьяка, тот уже открыл глаза и разглядывал бегущего по столу таракана.

Перед сходкой стоял человек, почти готовый лишиться благоневозродимого — потерять воровскую честь ради того, чтобы сохранить жизнь. Он знал — Ворон его убьёт, если не последуют извинения, а извинения сводили на нет все усилия оправдаться перед сходкой.

Посетившая его решительность, новая вспышка гнева повели навстречу окаменевшему Резо. Но сделан был только шаг… и снова пришлось пережить унизительный момент бессильного отчаянья. Упоров наблюдал, как он вернул за голяшку нож, с лёгким чувством злорадства прикинул — завтра опальный вор будет вместе с ним катать неуправляемую тачку, потому что сейчас он потеряет бессудное право блатного…

— Я… я, — Шалун кривил губы, желая придать извинениям некоторую небрежность, — в общем лишка двинул малость. Ты знаешь, Резо, как я к тебе отношусь?!

Асилиани не проронил в ответ ни слова. Он ждал большего, рассматривая Шалуна с тем же холодным спокойствием, и ничто не могло укрыться от его чёрных, как зажжённая во сне Упоровым свеча, глаз.

«Похоже… Очень похоже!» — зэку казалось: он уже осязает какую-то связь между чёрной свечой и чёрной ненавистью Ворона, но в то же мгновение Шалун сказал совсем другим голосом — то был голос кающегося фраера:

— Прости меня, Резо. Я был не прав во всем…

Георгий стиснул замком ладони, они стали белыми от нечеловеческого напряжения, по всему чувствовалось — ему непросто проститься с выгодами своего положения, однако он все же нашёл в себе мужество спросить, не поднимая головы: