Натуральный обмен (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна. Страница 2

— Да ну вас, — обиделся я и побрел к выходу.

Я, конечно, мог, отмахнуться от всех и отправиться домой отсыпаться, но не хватало еще, чтобы они нашли какую-нибудь причину не допустить меня к экзаменам. А остаться на второй год в одиннадцатом классе — та еще перспективка.

***

В кабинете директора я был частым гостем. Когда женский персонал школы не мог со мной сладить, меня непременно отправляли сюда, будто директор мог как-то на меня повлиять. По правде говоря, Глеба Ивановича боялись многие, про себя могу сказать, что просто его недолюбливал. У мужика, отдавшего школьной стезе тридцать лет своей жизни, напрочь отсутствовало чувство юмора, зато с фантазией было все в порядке. Его наказания всегда были самыми изощренными.

Я без стука толкнул деревянную дверь с табличкой: «Директор. Проскурин Г. И.» Директор сидел за своим рабочим столом, разбирал какие-то папки, он удивленно вскинул голову на скрип петель, а увидев меня, поджал губы и отложил бумаги в сторону.

— Дёмин, — произнес он мою фамилию на манер самого гнусного ругательства.

— Здравствуйте, Глеб Иванович, — поздоровался я без всякой интонации.

После сих приветствий последовал осмотр, глаза директора прошли по мне, словно рентгеновские лучи, затем он хмыкнул и указал мне на стул напротив его стола.

— Что ж, садись, — сухо произнес Проскурин, и я впервые понял, почему его все так боялись. Щупленький невысокий мужчина преклонного возраста, но всегда так спокоен и сдержан, что совершенно невозможно определить, что у него на уме. Директор откинулся на спинку своего стула и сложил пальцы рук домиком, при этом не прекращая сверлить меня взглядом. — Сам пожаловал или прислали? — поинтересовался он.

Можно подумать, я бы пришел сюда по доброй воле! Я уже вообще проклял себя за то, что я добросовестно бежал в школу, хотя и проспал. Надо было сказаться больным, и не высовывать из дома носа. Хоть выспался бы…

— Маргарита Сергеевна прислала, — признался я, раз уж я уже пришел, смысла врать и изворачиваться не было.

— И за что же? — мне показалось, что в его прищуренных глазах промелькнули веселые искорки.

Что ж, может, еще и пронесет, раз директор в хорошем настроении?

Я сделал честные глаза и выдал:

— Не знаю, я ей не нравлюсь.

Губы Проскурина тронула улыбка — редкостное явление, и я окончательно приободрился. Может, и правда, пронесет?

— И дело в личной антипатии, а не в твоем неподобающем внешнем виде и опоздании?

Черт, ладно, он сразу заметил, что я не в форме, но про опоздание-то он откуда узнал?

— Думаю, одно другого не исключает, — вздохнув, философски признался я.

— Дёмин-Дёмин, — протянул директор. — Андрей, — я удивленно вскинул брови, по имени меня в школе звали редко, в фамилию им удавалось вкладывать больше ругательной интонации, — завтра последний звонок, а ты ведешь себя совершенно так же, как и в первом классе.

Неправда, в первом классе я боялся этого кабинета. Но я благоразумно промолчал.

— Ты знаешь, что такое последний звонок? — вдруг спросил он.

На самом деле я думал, что последний звонок — это огромное сборище людей, на котором принято лить слезы и прощаться, петь дифирамбы и лицемерить, будто это действительно последняя встреча учителей с учениками, а не временное перемирие перед тем, как встретиться на «тропе войны» на экзаменах.

Ясное дело, такой ответ директора бы не удовлетворил.

— Великое таинство? — ляпнул я первое, что пришло в голову.

Глеб Иванович хмыкнул.

— Что ж, можно назвать и так. Это важный момент для каждого ученика, а в тебе я осознания этой важности не чувствую.

— Может, я нечувствительный?.. — я быстро прикусил язык под его тяжелым взглядом.

— Зал еще не украшен, — сказал директор. — Так что ты этим займешься.

Я задохнулся от возмущения. Украшением актового зала всегда занимаются младшие классы, но уж точно не выпускники. Что прикажете мне делать среди этих малолеток? Вырезать с ними колокольчики из гофрированной бумаги?

Видимо, по моему лицу все было ясно, потому что Глеб Иванович сделался совершенно довольным.

— Можешь считать, что тебя отправляют на исправительные работы, — подытожил он. — Я думаю, это лучший вариант, чем снова вызывать в школу твою маму.

Я скривился. Нет уж, увольте, от мамы мне еще дома достанется по первое число за испорченную фотографию.

— Неслыханная милость, — пробурчал я.

— Что-что? — то ли правда не расслышал, то ли притворился директор.

— Я вас понял, — выдавил я из себя и поднялся. — Я так понимаю, аудиенция закончена?

— Закончена, — кивнул он. — Так что поступаешь в подчинение к нашему завхозу. Я в тебя верю.

Да уж, этого типа стоило бояться, вот уж услужил, так услужил. Я всегда предпочитал общаться с ребятами на пару лет старше меня, а когда наша параллель осталась самой взрослой, в школе настала совершенная тоска. А теперь, на тебе, день в обществе восторженной ребятни…

***

Как говорится, если день не заладится, то пиши пропало. Я провозился в школе до самого вечера. То нарисуй, сё приклей, то принеси, сё унеси, зато завхоз пребывала в полнейшем экстазе, что ей досталась длинноногая жертва, и ей самой не пришлось лезть на верхотуру, куда не дотягивается малышня.

Словом, домой я приплелся злой и уставший. Мама встретила меня еще в прихожей. Лицо суровое, руки сложены на груди. Прямо немой укор во плоти. Видела ли она разбитую рамку с фотографией, можно было не спрашивать.

— Привет, — я решил, что все же лучше ни в чем не признаваться, пока тебя напрямую не обвинят, — как день?

— Был хорошо, — сухо ответила мама.

Про свой день я так сказать не мог, перед глазами все еще стояли сотни колокольчиков, которые мне пришлось лепить на школьные стены.

Я прошмыгнул мимо матери на кухню. За всей кутерьмой я сегодня вообще ни разу не поел. А я, между прочим, растущий организм.

Я распахнул холодильник в поисках, чем бы можно было поживиться. Обнаружил колбасу и тут же принялся делать себе бутерброд.

Мама, также молча, последовала за мной. Она остановилась в дверях кухни и просто следила за мной, не произнося ни слова.

Вот и отлично, может, если я тоже не буду ничего говорить, мы не поссоримся?

Блажен, кто верует.

— Ты бы хоть извинился, — сказала мама.

Я вскинул на нее глаза и с набитым ртом промычал:

— Из..вы..ны..

— Андрей! — мама все же не выдержала. — Ну сколько можно ребячиться!

Я, наконец, прожевал то, что напихал в рот.

— Да что я-то? Мне стыдно, но сделанного не воротишь.

— Стыдно ему! — кажется, мама совсем не поверила в мое раскаяние, которое было на самом деле искренним. — Тебе никогда не бывает стыдно!

Я как раз пытался выпить молока, но так и замер, медленно отставил от себя кружку. Она, что, это серьезно? То есть она действительно так думает? Моя собственная мать?

Я просто стоял и смотрел на нее, не зная, что я могу ей возразить в ответ на такие слова.

— А по дороге домой я встретила Маргариту Сергеевну, — тем временем продолжила мама, — и, знаешь, что она мне поведала? — я только пожал плечами, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. — То, что ты опять опоздал, заявился без формы, хамил.

— Я ей не хамил! — окончательно обиделся я.

— Так же, как не хамишь сейчас мне?

— Да, именно так! — аппетит пропал, я зашвырнул недоеденный бутерброд в мусорную корзину. — Думай, что хочешь, — и направился прочь из кухни.

За свое сегодняшнее опоздание я отработал по полной программе. Лучше уж иметь дело с суровым директором, он хоть и придумал мне наказание, но не стал сотрясать воздух и читать нотации. Лучше уж так.

— Если бы твой отец был жив! — крикнула мама мне вслед.

Я остановился. Мама редко прибегала к этому аргументу, но всегда, когда хотела меня обидеть.