Уцелевший - Паланик Чак. Страница 48
Я не хочу видеть это. Я не хочу, чтобы Адам видел это, но у Адама всё ещё есть пистолет, и рядом со мной нет Фертилити, чтобы сказать, заряжен он или нет. Кроме того, я уже привык получать распоряжения насчет того, что мне делать. Куда идти. Как действовать.
Моя новая работа — слушаться Адама.
Поэтому мы возвращаемся в церковный округ. В Большом Острове мы украдем машину, говорит Адам. Мы прибудем в долину как раз к рассвету, предсказывает Адам. Всего лишь через несколько часов. Мы приедем домой воскресным утром.
Мы оба смотрим в темноту позади нас, и всё, что мы потеряли, так далеко. Адам говорит: «Что еще ты помнишь?»
Всё в церковном округе всегда было чистым. Дороги всегда были в хорошем состоянии. Лето было долгим, а дождь шел каждые десять дней. Я помню, что зимы были спокойные и безмятежные. Я помню, как мы сортировали семена ноготков и подсолнечника. Я помню, как мы рубили лес.
Адам спрашивает: «Ты помнишь мою жену?»
Вообще-то нет.
«В ней и нечего вспоминать,» — говорит Адам. Пистолет в его руках, лежащих на коленях, а то я не сидел бы здесь. «Это была Бидди Глисон. Мы должны были быть счастливы вместе».
До тех пор, пока кто-то не позвонил в полицию и не дал старт расследованию.
«Мы должны были родить дюжину детей и делать на них барыши,» — сказал Адам.
До тех пор, пока шериф графства не пришел туда и не попросил документы на каждого ребенка.
«Мы должны были состариться на той ферме, проводя каждый следующий год так же, как и предыдущий».
До тех пор, пока ФБР не начало расследование.
«Мы оба должны были стать церковными старейшинами когда-нибудь,» — говорит Адам.
До Отправки.
«До Отправки».
Я помню, что жизнь в окружной долине была спокойной и мирной. Коровы и куры гуляли свободно. Белье вывешивалось на улице на просушку. Запах сена в сарае. Яблочный пирог, охлаждающийся на каждом подоконнике. Я помню, что это был отличный образ жизни.
Адам смотрит на меня и вертит головой.
Он говорит: «Вот насколько ты глуп».
Как Адам смотрится в темноте — это то, как я бы выглядел, если бы со мной не случился весь этот хаос. Адам — тот, кого Фертилити назвала бы образцом для меня. Если бы меня никогда не крестили и не отсылали во внешний мир, если бы я никогда не становился известным, и мои пропорции не изменялись бы, тогда это был бы я с простыми голубыми глазами Адама и чистыми светлыми волосами. Мои плечи были бы квадратные и обычного размера. Мои наманикюренные руки с прозрачным лаком на ногтях были бы его сильными руками. Мои растрескавшиеся губы были бы как у него. Моя спина была бы прямая. Мое сердце было бы его сердцем.
Адам смотрит в темноту и говорит: «Я уничтожил их».
Уцелевших правоверцев.
«Нет, — говорит Адам. — Всех их. Весь семейный округ. Я вызвал полицию. Однажды ночью я ушел из долины и шел до тех пор, пока не нашел телефон».
На каждом правоверческом дереве были птицы, я помню. И мы ловили речных раков, привязывая глыбу жира к леске и забрасывая его в ручей. Когда мы вытягивали его назад, жир был облеплен раками.
«Должно быть, я нажал ноль на телефоне, — говорит Адам, — но я попросил шерифа. Я сказал кому-то, кто ответил, что только один из двадцати Правоверческих детей имеет свидетельство о рождении гос.образца, я сказал ему, что Правоверцы скрывали своих детей от властей».
Лошади, я помню. У нас были стада лошадей, чтобы пахать и тянуть повозки. И мы называли их по мастям, потому что грешно было давать животным имена.
«Я сказал им, что Правоверцы плохо обращались со своими детьми и не платили налогов с основной части своих доходов, — говорит Адам. — Я сказал им, что Правоверцы ленивые и беспомощные. Я сказал им, что для Правоверческих родителей их дети были их доходом. Их дети были движимым имуществом».
Сосульки, висящие на зданиях, я помню. Тыквы. Урожайные костры.
«Я дал старт расследованию,» — говорит Адам.
Пение в церкви, я помню. Стёганые одеяла. Подъем сарая.
«Я ушел из округа той ночью и никогда не возвращался назад,» — говорит Адам.
Нас лелеяли и о нас заботились, я помню.
«У нас не было никаких лошадей. Пара цыплят и свиньи — вот и всё хозяйство, — говорит Адам. — Ты был все время в школе. Ты просто вспоминаешь то, что тебе говорили о жизни Правоверцев сто лет назад. Черт, сто лет назад у всех были лошади».
Счастье и чувство принадлежности, я помню.
Адам говорит: «Не было черных Правоверцев. Правоверческие старейшины были кучкой расистов, сексистских белых рабовладельцев».
Я помню чувство безопасности.
Адам говорит: «Всё, что ты помнишь, неправда».
Мы были ценимы и любимы, я помню.
«Ты помнишь ложь, — говорит Адам. — Тебя выкормили, обучили и продали».
А его нет.
Нет, Адам Брэнсон был первым сыном. Три минуты, они создали эту разницу. Ему должно было принадлежать всё. Сараи и цыплята и ягнята. Мир и безопасность. Он бы унаследовал будущее, а я был бы трудовым миссионером, стригущим газон и стригущим газон, работа без конца.
Темная ночь Небраски и быстро пролетающая дорога и фермы вокруг нас. Одним хорошим толчком, говорю я себе, я мог бы удалить Адама Брэнсона из моей жизни по-хорошему.
«Среди того, что мы ели, не было почти ничего купленного во внешнем мире, — говорит Адам. — Я наследовал ферму для выращивания и продажи детей».
Адам говорит: «Мы даже переработкой не занимались».
Так вот почему он вызвал шерифа?
«Я не ожидал, что ты поймешь, — говорит Адам. — Ты всё ещё восьмилетний мальчик, сидящий в школе, сидящий в церкви, верящий во всё, что тебе говорят. Ты помнишь картинки из книжек. Они спланировали всю твою жизнь. Ты до сих пор не проснулся».
А Адам Брэнсон проснулся?
«Я проснулся в ту ночь, когда сделал телефонный звонок. В ту ночь, когда я сделал что-то, что не должен был,» — говорит Адам.
И теперь все мертвы.
«Все, кроме тебя и меня».
И мне осталось лишь убить себя.
«Это как раз то, чему тебя научили, — говорит Адам. — Это будет уж точно действием раба».
Так что же еще я могу сделать, чтобы внести в жизнь что-то иное?
«Ты можешь найти свою собственную индивидуальность только одним путем, сделав одну вещь, которую Правоверческие старейшины больше всего запрещали тебе делать, — говорит Адам. — Соверши самое большое преступление. Смертный грех. Повернись спиной к церковной доктрине,» — говорит Адам.
«Даже сад Едем был всего лишь большой золоченой клеткой, — говорит Адам. — Ты будешь рабом всю жизнь до тех пор, пока не укусишь яблоко».
Я съел уже всё яблоко. Я сделал всё. Я был на телевидении и обличал церковь. Я поносил ее перед миллионами людей. Я лгал, крал из магазинов и убивал, если считать Тревора Холлиса. Я осквернил свое тело наркотиками. Я разрушил долину Правоверческого церковного округа. Я работал каждое воскресенье последние десять лет.
Адам говорит: «Ты до сих пор девственник».
Один хороший прыжок, говорю я себе, и я мог бы решить все свои проблемы навечно.
«Ты знаешь, горизонтальный удар. Прятание салями. Горячая вещь. Большое О. Ловля удачи. Идти до конца. Домашний бег. Классный выигрыш. Прокладка трубы. Вспашка поля. Наполнение муфты. Большое грязное занятие,» — говорит Адам.
«Перестань исправлять свою жизнь. Разберись со своей одной большой проблемой,» — говорит Адам.
«Маленький брат, — говорит Адам, — мы должны слелать так, чтобы ты переспал».