Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон. Страница 51
– Это сон, – сказал ты. – Это ночной кошмар. Сейчас я проснусь и все будет по-старому.
– Угу, – откликнулся из угла трехлетний ребенок, скорчив гримасу и запуская мосластые пальцы в огонь бороды. – Давай, просыпайся, папулька…
Сатьявати уже давно молчала, только всхлипывала украдкой, а Гангея все смотрел на обретенного сына и сутулился под тяжестью правды.
Почему-то все время мерещилось: вот он возвращается в Город Слона и знакомит раджу Шантану с внуком…
За все надо платить.
Вьяса вместе с обезьянкой мало интересовались тягостными раздумьями наследника – они дружно хлебали из одной миски душистое варево, временами ссорясь из-за особо лакомого кусочка. После первого знакомства и стычки с Крошкой-привратницей мартышка на удивление быстро сошлась с хозяином ашрама. Ластилась, искалась в колтунах, вовсю приставала к нему с многочисленными обезьяньими заботами и даже дала подержать свою драгоценную гирлянду из черепов – что для Кали было верхом доверия.
Они были похожи. Очень. Провал вместо переносицы, морщины избороздили плоть, похожую на застывший сок смоль-древа, массивные челюсти выпирают вперед… лапы до колен, ладони черпаками свисают, а мякоть самих ладошек розовеет младенчески!.. Словно в хижину забрался павиан-вожак с самкой-недорослем, осмотрелся и решил пожить денек-другой, до того момента, когда опять потянет на волю. Но Вьяса изредка прекращал шумно набивать утробу (будь Гангея менее взволнован, он бы заметил нарочитость поведения урода!) и в упор глядел на сына Ганги. В такие минуты разом отступало на задний план внешнее звероподобие, переставали смущать иссиня-черная кожа и волосы цвета каленой меди; даже светящиеся в темноте глаза выглядели обыденно. Мало ли, у одних зубы кривые, у других шрам через всю щеку; третьи глазищами сверкают… Бывает.
Крылось в облике Вьясы нечто, вызывающее в сознании давний образ Рамы-с-Топором, сурового Гуру – в самом начале обучения, когда учитель все еще чувствовал себя отщепенцем, одним против всех, он смотрел так же.
Готовясь в любую секунду ударить и втайне надеясь, что не придется.
И еще: когда Вьяса громогласно сообщил, что ему приспичило выйти по нужде – Гангея не удержался и тайком выглянул в щель, провожая сына взглядом. Тот, забыв о личине, шел ровно, почти степенно, разом перестав горбиться и подпрыгивать, как одержимый; со спины он и вовсе походил на обычного взрослого мужчину, озабоченного поисками укромного уголка.
До возвращения Вьясы обезьянка нервничала и поминутно дергала Гангею за край одежды.
Даже есть перестала.
– Далекий от сути появления и исчезновения обречен удивляться, – пробормотал наследник, цитируя любимое изречение того самого брахмана-советника, который спал сейчас в лагере сном праведника.
И позавидовал старцу: далекий не только "от сути появления и исчезновения", тот был сейчас далек и от прочих земных горестей.
– Ошибочка! – скрипнуло от двери. – Тот, кто не способен постигнуть возникновенья и гибели существ, может позволить себе удивляться по-детски; разумный же забыл про удивление. Чему тебя учили, папулька? Баб портить?!
Вернувшийся Вьяса гулко хлопнул себя по животу, упал на четвереньки и поскакал к Кали, преисполненной ликования.
– Вот за это его и кличут Вьясой, – тихо шепнула женщина, склонясь к самому уху Гангеи. – Сам Опекун Мира имя даровал. Отцу снова сон был: являлся Вишну, говорил – сын Спасителя мудрее мудрых, в материнском чреве все Веды с комментариями изучил! Я, один из Троицы, и то к нему беседовать прихожу, послушать, как он святые писания по-своему расчленяет… Зовите теперь подвижника Вьясой-Расчленителем! Рыбаки-то его поначалу Черным Островитянином прозвали… да и по сей день зовут.
– Черным Островитянином? – переспросил Гангея.
На благородном языке это звучало, как "Кришна Двайпаяна". И из тишины прошлого, где плыл челн и рождались дети, растущие не по дням, а по часам, донесся еле слышный голос Рамы-с-Топором, аскета и матереубийцы:
"Только шиваиты знают правду: все смертные аватары Опекуна – или те, кто предрасположен к этому – носят одинаковые имена. Иногда это прозвища. Кришна, то есть Черный; Кали, то есть Темная; или… или Рама, что значит Вороной."
Кришна Двайпаяна, Черный Островитянин, он же Вьяса-Расчленитель; сын Спасителя для всех, кроме матери и отца.
Настоящего отца.
– Не скучай, папулька, – янтарный взгляд Вьясы проникал в душу и даже глубже. – Брось грустить, бывает хуже! Ты радуйся тому, что я тебя не люблю гораздо меньше, чем всех остальных. Почти как маму…
И наследник изумленно ощутил: в хижине пахнет сандалом.
Как же он раньше не заметил…
– За что мне это? – спросил ты уже в челне. – Я нарушил долг кшатрия? Не чтил учителей своих? Посягал на женщин во время месячных очищений? Изнасиловал девственницу?! За что?!
Кали прижалась к твоему бедру и пронзительно заскулила.
Сатьявати мерно работала веслом.
– Не знаю, – ответила она после долгой паузы, когда рожденная твоим вопросом обида улеглась в женской душе, рядом с другими обидами прошлого. – Знаю только, что у меня никогда не было месячных очищений. За всю мою жизнь. Значит, такого греха на тебе нет.
– Этого не может быть, – сказал ты.
– Да, – согласилась женщина. – Не может. Но – есть. Наверное, все дело в том, что я не знаю, кто я… впрочем, кем бы я ни была, я – не человек.
– Ну и что? – спросил ты. – Я тоже не человек… не совсем человек.
– Ты?!
– Я. Ведь я – Гангея. Дитя Ганги.
Челн теперь двигался наискось течения, и Гангея хотел было забрать весло у Сатьявати, но та отрицательно покачала головой. Лодка шла на удивление легко, хотя со стороны могло показаться, что молодая женщина не прилагает к этому почти никаких усилий.
Про ездовые мантры здесь вообще речи не шло – в последнем Гангея был уверен.
– Если бы я узнал обо всем раньше!.. о тебе, о сыне…
– Что было бы тогда?
– Не знаю. Наверное, я бы приехал… да, я вернулся бы сюда и взял тебя в жены!
– А что изменилось сейчас? Ты узнал, ты вернулся, и я рядом с тобой! Еще не поздно!
Небо на востоке плавилось ожиданием рассвета – впрочем, ночь по-прежнему царила над землей, и Заревой Аруна, возничий Солнца, еще только протирал заспанные глаза.
– Поздно, – слова рождались трудно, их приходилось насильно выталкивать из уст. – К тебе сватается мой отец, раджа Шантану. Я не могу встать на пути у отца.
– Но ведь раджа отказался принять условия МОЕГО отца! А ты волен согласиться… Или тебе что-то мешает?
Движения Сатьявати без видимой причины замедлились, весло все реже погружалось в воду, черты лица сковала чуждая рыбачке-подкидышу отрешенность – но, тем не менее, челн продолжал двигаться с прежней скоростью.
– Мешает, Сатьявати. Я уже сказал… Что с тобой?! Тебе плохо?!
Молодая женщина не ответила. Судорога пробежала по ее гибкому телу, дерзкими пальцами проникая в тайные глубины, вынуждая каменным изваянием застыть на корме, уронив весло себе на колени. Смуглая кожа словно покрылась налетом пепла; глаза Сатьявати изумленно распахнулись, и в их глубине мало-помалу стали разгораться зеленоватые сполохи – берилл такого цвета рудознатцы Восточных Гхат зовут "Кошачьей искрой".
Гангея наклонился вперед и вгляделся: нет, это не было отражением бледного венца Сомы-Месяца! Куда больше "Кошачья искра" походила на янтарные угли, что неусыпно рдели в глазах их сына, Черного Островитянина.
А потом губы на пепельном лике статуи дрогнули, раскрываясь весенним бутоном; и прозвучал голос.
Совершенно незнакомый голос.
Мужской.
– Беспокойство излишне, царевич. Она под моей Опекой.
– Кто ты?
Искренний смех был ответом: так смеются взрослые над детской шуткой.