Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон. Страница 74
Регент тяжело вздохнул. От него ждали ответа.
И он ответил.
– Я признателен вам, о Благие, за ваш дар, хотя и принимаю его с тяжелым сердцем. Но ведь всему Трехмирью известно, что я дал обет: "Не отказывать просящему". Вы просите меня принять дар – значит, быть по сему.
– Твоя верность однажды данному обету достойна уважения, – хор умолк, и вновь заговорил один голос. – Итак, слушай мантру вызова; а вот это ты должен будешь держать в руке, когда произнесешь первые слова…
И в ладонь Гангеи легла маленькая золотая сережка-раковинка, изнутри которой выглядывала голубоватая жемчужина.
Благие один за другим вышли из шатра, и Грозный мимоходом отметил, что божества двигаются одинаково, шагая в ногу, словно воины в строю – казалось, даже одеяния Благих колышутся в такт.
У самого выхода тот гость, что говорил за всех, задержался.
– Ответь, Грозный: ты его совсем-совсем не помнишь? – с каким-то болезненным любопытством поинтересовался он, придержав за шиворот идущего перед ним карлу.
Уродец замер с поднятой ногой и равнодушно поправил ермолку.
– Я? Помню? – тихий озноб самовольно всплыл из глубин души, и Грозный понял: еще минута, и он опрокинется в беспамятство.
Обрывки сознания заметались снегопадом: челн, сияющий взор молодой Сатьявати, почему-то возникло Древо Ветаса, следом за ним – карла в шутовской ермолке, которого надо было помнить… помнить… не забывать…
И еще – глухой рокот неба складывается в странные слова:
– Мальчик не будет Чакравартином!..
Знамение?
Бред?!
– Это хорошо, – тихонько пропел Благой, пинком отправляя карлу дальше. – Это очень хорошо!..
И шатер опустел.
Впрочем, регент тут же забыл о странном финале беседы.
Новая мантра зарницами полыхала в его мозгу, и золотая сережка тяжестью всего Мироздания припечатала ладонь к шелку покрывал.
Он принял дар.
Он был вынужден принять!..
– Вынужден? – ухмыльнулся Долг Кшатрия, подсаживаясь к смятому ложу. – Ну-ну… знавал я таких, которых вынудили…
И сон сжалился над измученным Гангеей. Но не до конца: перед пробуждением регенту приснилась его мать.
Ганга.
В глазах матери рек, текущей в трех мирах, стояли слезы.
– Откажись от битвы, сын мой! – страстно прозвучала мольба. – Женись на Амбе – ведь твой учитель обещал взять этот грех на себя! Кто бы ни победил, победа будет хуже поражения! Опомнись, кшатрий!
"Мама…"
– Воин не имеет права уклоняться от битвы! – твердо ответил вместо Грозного Долг Кшатрия, сверкнув взглядом. – Уйди, женщина!
Снаружи занимался рассвет.
…Рама уже разворачивал колесницу боком к нему, изготавливаясь к стрельбе, но до начала сражения еще оставалось немного времени, и Грозный успел оглядеться. Хмуро катил свои волны Предвечный Океан, огибая ледовое ристалище, скрылось в дымке Великое Древо, над головой нависли косматые тучи, а дальше, в вышине, виднелась Свастика Локапал и толпы свитских полубогов. Взгляд скользнул по Владыке Индре, который готовился подать сигнал к началу битвы; вдалеке непроницаемой маской застыло лицо Шивы, холодная бирюзовая вспышка опалила регента – и, морщась, Грозный обругал себя за любопытство.
Индра медлил, глаза перестали слезиться, и Гангея узрел обоих Наставников, Словоблуда с Ушанасом, сейчас как никогда похожих друг на друга. Оба старца сидели рядом, сварливо переговариваясь и менее всего интересуясь своим бывшим воспитанником. Зато из-за их спин на Гангею глядела богиня Ганга, и лик матери был именно таким, каким он видел его во сне.
"Откажись…"
"Поздно, мама."
А вот Благих-дарителей нигде видно не было.
В вышине раскатился гром, и в ледяную, плоскую как стол, поверхность Прародины ударила прямая, ослепительно-белая молния.
И в то же мгновение колесница Рамы ожила, взорвавшись огнем и грохотом почище кастета Громовержца!
Лазурная паутина яростно замерцала, прогнулась под напором целого роя бешеных мух, паук-обжора проворно засновал из угла в угол – и "Грохочущие стрелы" Прадараны разшиблись вдребезги о невидимую стену, прошитую серебряными строчками, осыпавшись наземь дождем искр.
Юный возница невольно вскрикнул, но регент только усмехнулся.
– Правее… Правей бери! А теперь – вперед!
Упряжка взяла с места в карьер, и с пальцев Грозного сорвался веер огненных чакр, способных рассечь на куски целое войско. Но в ответ со стоном расступился обожженный воздух, и стена ревущего пламени двинулась наперерез, поглотив чакры и Раму-соперника. Воздвигнутый щит затрещал под натиском божественного огня, жаркие струйки лавы потекли к обреченной жертве – тщетно! Грозный уже воздел руки к небу, а губы кровавыми сгустками выплюнули нужные слова. На миг он кощунственно ощутил себя Индрой, повелителем ливней и гроз – и лавина воды рухнула с неба, гася злобно шипящее пламя, прибивая его к земле, клубами пара возносясь обратно, навстречу все новым и новым потокам.
А сквозь ливень уже летела гудящим смерчем черная саранча, напоминая собой капли смолы или глаза учителя, злобно впиваясь в тело, колотясь в доспех, заставляя отшатнуться, сбивая дыхание…
И еще: почему-то бесило присутствие богов-зрителей, наслаждавшихся битвой со стороны.
На стадионе Бенареса все было наоборот.
– Проклятье!
Защита опоздала, но возница не оплошал, ловким маневром вывел колесницу из-под обстрела, и черный рой умчался прочь, быстро затерявшись в просторах Безначалья.
Гангею охватил злой азарт. Довольно! – всякому терпению есть предел! Грозный против Рамы и Ублюдка? – что ж, значит, так тому и быть!
Наскоро восстановив полуразрушенный щит, регент дал себе волю. Паутина раскалилась добела, и теперь ее сияние слепило внутренний взор. Паук забегал, засуетился, пожирая муху за мухой, и Грозный провозгласил мантру, которую буквально только что создал из двух более простых.
Ответ не заставил себя ждать!
Содрогнулась ледовая равнина, поплыла, мгновенно становясь зыбкой, из недр Безначалья хлестнули кипящие столбы пара, колесница учителя покачнулась, и Гангея, уже торжествуя победу, послал вслед "Колебателю Тверди" "Пишача-Весельчака" вкупе с "Дремотой Чрева" – твои уроки не прошли даром, Учитель!
Он видел, как задергался возница-Ублюдок, не в силах сдержать позывы желудка, как неуправляемая колесница начала медленно заваливаться набок – и тут все скрылось в клубах серного дыма, что вырвались из гигантской полыньи, язвы на теле оледенелых Предвечных вод.
"Все? – растерянно подумал Гангея. – Я победил?"
"А как же, малыш!" – насмешкой громыхнул простор, и объятая пламенем колесница вынеслась из чадного облака, срезая угол ристалища.
Рама правил конями сам, давая Ублюдку время отдышаться.
– И тогда стала дрожать земля вместе с ее горами, лесами и деревьями, – взвился над Безначальем пронзительно-приторный фальцет какого-то гандхарва, который не нашел лучшего момента для панегирика. – И все существа, палимые жаром битвы, пришли в крайнее уныние!..
Небо треснуло, хлестнув обрывками на голос, восторженный певец разом пришел в крайнее уныние вместе с иными существами; и песня оборвалась.
Затем начался ад. Ярясь, Грозный осыпал учителя тучами стрел и метательных дисков, выли в поднебесье огненные змеи, разевая пасти-геенны, валы ужаса и ледяного холода обрушивались на регента, вокруг с грохотом рвались стальные шары, сознание кипело, грозя сжечь плоть и освободиться из смертного плена – а Рама все бил и бил, раз за разом прошибая броню, которую воздвиг вокруг своей колесницы Грозный; и в какой-то момент рука Гангеи сама нащупала маленькую безделушку.
Золотую раковинку с жемчужиной внутри.
Явь стала сном.
И Долг Кшатрия заговорил, выпуская в мир подарок Благих.
Паук в паутине замер, принюхиваясь к неведомой добыче – и вдруг начал разбухать, словно стремился заполнить собой всю вселенную. Огненные скрижали проступили на охваченном проказой небосводе, и по мере того, как губы Гангеи шептали тайные слова, океан вздыбился на горизонте и начал расцветать цветком Пралаи, Судного дня. Стебель его воздвигся клубами всесжигающего пламени, способного расплавить Мироздание, раскрылся наверху жадным ртом, дымным венчиком – и в кипень огневорота полетели люди и нелюди: отрешенно-спокойный Рама вместе с изумленным Ублюдком, отец Шантану, мать-Ганга, Наставники, Восемь Благих и восемь Локапал, упрямый сотник Кичака, Сатьявати, к которой за миг до смерти вернулась ее былая красота, волосатый староста Юпакша; Черный Островитянин, тайный сын-урод – и дальше, дальше, десятки, сотни, тысячи людей; корчась в огне, тела падали в ненасытную пасть, и этому потоку, казалось, не будет конца…