Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон. Страница 78
И правильно, в общем, считалось… особенно после конских прогулок по белу свету!
Второй мир был готов заново стать Великой Бхаратой. Один предок собрал империю, внук этого предка, Хастин-Слон, заложил первый камень в основание Хастинапура, дальнейшие поколения успешно разодрали державу на жалкие огрызки – так не пора ли вернуться к старым добрым временам?!
Грозный дал обет, сделав для себя запретным трон предков? Но мы-то с вами – умные люди, мы же понимаем, что трон Хастинапура – это одно дело, престол Великой Бхараты – совсем другое, а титул Чакравартина – третье, и обета никоим образом не касающееся! Да толпы брахманов дрожат от нетерпения: когда наконец выпадет возможность очистить Гангею от греха, отмыть добела! Дело за малым: взять в жены вдов сводного брата и объявить сперва "Приношение Коня", а там и "Рождение Господина"…
Гряди, Грозный, победитель Рамы-с-Топором!
Многие раджи и правители заранее приказывали пахать землю у границ своих владений, засевая ее самой сочной травой и клевером – а вдруг скривит губу священный жеребец, вдруг пройдет мимо, не даст сразу признать над собой главенство мужа доблестного!
Опять же в почете стали так называемые "Киталы" – брахманы по рождению, и игроки по призванию. Умельцы шестигранных костей, они спешили на призывы и усердно обучали достойных владык странному мастерству: проигрывать так, чтобы ни одна душа не заподозрила в мошенничестве!
Ну и соответственно конюшие раз за разом учились незаметно придерживать упряжку на ристаниях…
Погребальный костер в Хастинапуре был виден издалека.
И брахманы завершали поминальное "Восьмичашье", поднося огню и праху несчастного царевича рисовые лепешки в восьми черепках от разбитого жертвенного сосуда.
Былое – вдребезги.
– Ты спишь, Сатьявати?.. ну спи, спи, я просто так, посижу минутку и уйду… уйду. Давай-ка я лучше подоткну тебе покрывало… я ведь знаю, ты все время мерзнешь, хотя при мне стараешься не подавать вида. При мне? – вот ты спишь и видишь сны, а я смотрю на тебя, на крохотный комочек под грудой покрывал, и не могу вспомнить, когда в последний раз оставался с тобой наедине! Кажется, что давно, ужасно давно, чуть ли не с той проклятой ночи, когда нам на рассвете сообщили о гибели Читры от стрел гандхарвов… Через сутки ты состарилась, а я увидел дряхлую женщину, в которую превратилась рыбачка-царица – и внезапно понял: боги, до чего мы с тобой похожи!
Ведь эта сморщенная оболочка – не более чем темница для настоящей Сатьявати, той, какой ты осталась в моей памяти! А я, я сам – разве не темница, не тюрьма для чего-то большего и наверняка лучшего, чем я?! Более того: иногда мне кажется, что я – каземат, вокруг которого нарочно выстроили прекрасный дворец… Люди ходят вокруг, задирают головы, любуясь шпилями и куполами, с голов падают в пыль шапки, но людям это безразлично! "Чудесно! – восклицают они, щелкая пальцами. – Превосходно!" А завшивевшему узнику, который без памяти валяется в недрах этого шедевра архитектуры и из всей красоты видит в лучшем случае плесень на склизких стенах – ему-то что восклицать?! Чудесно?! Превосходно?! Или – "На помощь!.." Только кто услышит через толщу стен и вереницы покоев?
Тебе никогда не рассказывали, как ловят тигров в Дашарне, стране "Десяти Крепостей"? Те белые тигры-альбиносы, чей род веками сторожит трон Лунной династии – они пойманы именно дашарнами. И если наше потомство белых кошек умирает еще молочными котятами, мы шлем гонцов в "Десять Крепостей", вскоре получая очередного тигра. Так вот, сперва следопыты выясняют расположение тигриного логова и тропу, по какой зверь ходит на водопой. А после ждут осени. Почему осени? Все очень просто: палые листья устилают тропу, ловчие-дашарны привозят в лес дюжину кувшинов с костным клеем и поливают им путь тигра.
Ты понимаешь, бедное животное начинает пытаться избавиться от прилипших к телу листьев, катается по земле, трет морду лапами, рычит и воет, а дашарны ждут! Просто ждут, и больше ничего. Проходит час, другой, и тигра, раджу джунглей, можно брать голыми руками.
Вот они и берут.
А мы сажаем его на цепь.
Или подпускаем самку и потом сажаем на цепь их детей.
Я напоминаю себе того тигра, облепленного листвой. Мне дали самку, меня посадили на цепь из литого серебра; люди любуются мной, они талдычат на всех перекрестках: "О Грозный! Чудесно! Превосходно!" – и с их дурацких голов опять сваливаются шапки.
В пыль.
Ты думаешь, я схожу с ума? Брежу наяву?! Может быть, ты и права… Когда человеку сегодня кажется, что он – гнилое подземелье в недрах дворца, а завтра он представляет себя тигром в клею и осенней листве! – да, впору бежать к лекарям. Или к брахманам. Или к крючконосым яджа-ведьмам: "Снимите порчу! За платой не поскуплюсь!"
Но я не побегу.
Разучился бегать.
Раньше я почти не видел снов, а теперь вижу. Один и тот же. Из ночи в ночь. Передо мной расстилается Предвечный океан, такой, каким я его видел однажды: свинец вместо воды, скорлупа вместо неба, и огненный желток солнца наполовину утонул за горизонтом. Там холодно, Сатьявати!.. там очень холодно, и впору наворотить на себя груду покрывал, а сверху приказать еще набросить шкуру шарабхи-восьминожки; но все равно дыхание останется прерывистым, а зубы будут стучать друг о друга!
Давай я тебя укрою… и жаровню придвину поближе.
Вокруг царит тишина, словно волны разучились плескаться, или это просто я оглох… тишина, и карла-уродец понуро бродит по водам, глядя себе под ноги. Иногда он нагибается, зачерпывает горсть воды и пропускает между пальцами, каплю за каплей, каплю за…
В конце концов я просыпаюсь и долго лежу, глядя в потолок.
А кто-то спрашивает меня из мглы:
– Скажи, Грозный, ты его совсем-совсем не помнишь?
И сам себе отвечает, смеясь:
– Это хорошо… это очень хорошо…
Я молчу, гляжу в потолок и мечтаю о погребальном костре.
Но не имею права.
Он сгорел, наш мальчик, но сперва он сгорел, пытаясь сделать тебе приятное; он опустошил свои чресла, и лекаря развели руками! Пепел, Сатьявати, один пепел… Знаешь, что сказал брахман, когда закончилось "Восьмичашье"? О, он сказал красиво, он сказал просто замечательно, и впору было закатывать глаза от восхищения, задирая голову к небу, чтобы шапка падала в пыль…
– Сколько областей в воздушном пространстве и на земле нагревает солнце своим жаром, столько миров бесконечных, изобильных медом и топленым маслом, ожидают тебя на небе, о владыка! Они бесконечны, даже если в каждом из них жить только по семи дней! – спеши же, о юный герой, ибо миры эти заждались!
Ты довольна? Ты, женщина, у которой больше не осталось ничего: ни молодости, ни детей от законного супруга – только боль и память! Я, например, доволен. Хотя бы тем, что ты сейчас спишь и не слышишь меня… Впрочем, я не уверен: говорю ли я вслух, сам с собой, или просто молчу, слоняясь из угла в угол! Наверное, все-таки молчу… Слишком жестоко то, что я сейчас произношу или только думаю; жестоко по-детски, безоглядно и наивно! Словно ждешь, что придет добрый дядя и все исправит – а добрый дядя если и приходит, если возвращается из мрака прошлого, то лишь для того, чтобы сойтись с тобой в бою! И проиграть тебе так, что ты не сможешь простить ему этого до конца своих дней, даже когда ты вправе сам выбрать день собственной смерти – а значит, можешь жить и жить…
Сказание о добрых дядях давно закончилось.
Давным-давно.
И род моего отца грозит угаснуть.
Как ты думаешь, что будет с ним, с Шантану-Миротворцем? Останется ли он в мирах, изобильных медом и топленым маслом, или будет низвергнут в геенну за глупость родичей? Я помню: отец терпеть не мог меда, он даже медвяный напиток только прихлебывал или делал вид… при чем тут мед?! Просто я боюсь завтрашнего дня – вот и болтаю невесть что!