Штрафбат. Приказано уничтожить - Орлов Андрей Юрьевич. Страница 24

– За что чалимся, бойцы? – спросил у Зорина с Вершининым гораздый на язык Мошкин – неунывающий, некрасивый, сморщенный, но чудовищно обаятельный.

– За дело, – неохотно отозвался Зорин. – За то, что по нашей вине было сорвано победоносное наступление советских войск и день победы теперь придется отложить на неопределенный срок.

– Да за это к стенке надо! – возмутился прямолинейный Антохин.

– И у стенки были, – хихикнул Мишка.

– Расслабься, Сашка, – проворчал умудренный жизнью Терещенко, – шутят мужики. Ты сам-то хорош. Какого хрена драку с Кургашом затеял?

– Так он же кулачье недорезанное! – вскинул голову Антохин. – Мы таких в тридцатые годы эшелонами в Сибирь гнали! Какое право он имеет носить оружие в Красной армии?

– Уймись, Антохин, – процедил сквозь зубы второй участник знаменательной драки, Кургаш. Долговязый, жилистый, с оттопыренными ушами и огромным родимым пятном на лысеющей голове – идеальной мишенью для снайпера. – Сам ты дурак, и дети у тебя дураками будут, и внуки будут от слабоумия лечиться. Не соображаешь ни хрена, голова идейной хренью забита. Во-первых, ты в тридцатые годы пешком под стол ходил. Во-вторых, какой я тебе кулак? Всю жизнь своим горбом, и в дождь, и в снег, батраков не брали, все сами, своей семьей. А потом приезжают какие-то голодранцы, вроде тебя, которые в жизни никогда не работали, палец о палец не ударили, чтобы что-то взрастить, вскормить, – мол, давай им половину урожая, маузеры в рыло суют, щеки важно надувают. Да я разве против советской власти? Я против бездельников, которые мнят себя пупом земли, да еще и нормальных людей учат!

Подраться им не дали. Да и драться они теперь могли только лежа. «Ша», – сказал Ахнович, и страсти остыли, не успев накалиться. Упомянутый боец загремел в штрафную часть за извечную российскую пьянку: квасили хлопцы хохляцкую горилку в землянке в часы затишья. За социализм квасили, за скорейшую гибель капитализма, мирового империализма и гитлеровского фашизма, в частности, а не просто так. Сдал компанию ротный старшина, которому не налили. Все, причастные к безобразию, помимо Ахновича, на следующий день получили ранения при артобстреле, перебрались в госпиталь. А на Ахновича прибыл донос, в котором «анонимный» источник утверждал, что Ахнович не просто пил, пороча трезвый образ советского солдата, но еще и выражался неприличными словами в адрес взрастившей и вскормившей его советской власти. Смазливому Гончарову и Терещенко пришили дезертирство – выловил их заградительный отряд в тылу советских войск и, недолго думая, отправил под трибунал. Хотя, если разобраться, первый возвращался из госпиталя, где «отдыхал» после легкого ранения, но бумагу соответствующую потерял, и ведь не докажешь. Второй же заплутал в трех деревнях; в одной из них сидели связисты, к которым он спешил с приказом ротного начальства, но в той деревне, куда его так некстати завел леший, связистов не оказалось, зато были бдительные бойцы с красными околышами на фуражках.

Степенному Кладбищеву, несшему службу в комендантской роте при штабе дивизии, инкриминировали стрельбу в неположенном месте, в неположенное время и по неположенным, собственно, лицам. Он охранял в ночное время цистерны с горючим, ночь была тихая, спать хотелось, прикорнул… и богатырский сон сразил бойца. Очнулся он от голосов. Оказывается, офицеры из штаба явились с инспекцией материальных ценностей. Кладбищеву же только что сон привиделся про немецких диверсантов. В общем, запутался солдат, где сон, а где явь, и принялся палить из ППШ. Просто чудо, что не попал ни в проверяющих, ни в цистерны – в общем, загудел по приговору военного суда вполне справедливо, да еще и мягко отделался.

Веселый Мошкин неудачно сходил в разведку – неунывающий индивид, как и Зорин, до «посадки» тянул лямку в разведвзводе 49-го мотострелкового полка, хотя особыми талантами в этом деле не блистал. Группа забралась в деревню во глубине каких-то «руд» – стоял там немецкий гарнизон, и было очень неплохо взять офицерика в качестве птицы-говоруна. Добытый экземпляр тянул центнера на полтора и слову «офицерик» плохо соответствовал. Оглушенного, с забитым в рот кляпом, майора Вильгельма фон Левица – целого кавалера Рыцарского железного креста – тащили вчетвером, чертыхаясь и проклиная свои дурные головы, что не добыли кого полегче. А тащить предстояло еще километров восемь. Своим же ходом упитанный пруссак передвигаться не мог, поскольку в процессе взятия в полон ему умудрились сломать ногу.

У крайней избы, мимо которой крались разведчики, стоял легковой офицерский «Опель», из чего Мошкин сделал непререкаемый вывод, что и здесь можно поживиться. Убедил старшего группы, что «один хрен, какого офицера тащить», но лучше худого и здорового, и прокрался в дом. А в хате поджидала неприятность. Помимо требуемого субъекта с витыми майорскими погонами, там находились четверо рослых гренадеров во всеоружии, и улизнуть незаметно не вышло. «В общем, вхожу, а там такая хрень… – разводил руками Мошкин, делая такое лицо, что штрафники покатились от смеха. – Ну, неудачно зашел, бывает». Двоих он успел положить, перемахнул было через плетень, но его уже заметили, бросились превосходящими силами в погоню. Соображалка не сработала – он еще мог бы увести погоню мимо, но побежал к своим, ждущим за околицей, что и стало роковой ошибкой. Пришлось бросать Вильгельма фон Левица и срочно спасать собственные задницы. В итоге «языка» разведчики не добыли, двое вернулись с легкими ранениями, начальство осерчало, и рядовой Мошкин получил заслуженную «путевку» в штрафроту, хотя мог обрести наказание и посерьезнее, поскольку проступок его рассматривался принципиально и при большом стечении сердитых людей в погонах.

– Бойчук, а тебя за что наказали? – спросил Зорин у мрачноватого бойца, который не принимал участия в беседе, жадно курил и сплевывал ошметки махорки на землю. – За неосторожно высказанное слово?

– За убийство его наказали, – пояснил всезнающий Терещенко. – Жену родную к праотцам отправил.

– А при чем здесь штрафрота? – изумился Вершинин.

Желание выяснять обстоятельства как-то пропало. Не располагала обострившаяся физиономия Бойчука к надоедливым расспросам. Но он вдруг начал повествовать – сжато, лаконично, суховатым глухим голосом, с каждым словом погружая слушателей в перипетии личной драмы. Мобилизовали Бойчука весной сорок четвертого, а могли бы и раньше. Но почему-то не брали, хотя мужик он был крепкий, в армии служил, с адом войны еще по Халхин-Голу знаком. До войны работал заместителем редактора в одной из ежедневных саратовских газет. Оттого, наверное, и не брали, что вроде при деле был. Пропаганда в военное время многого стоит. Думал одно, делал другое, информацией о происходящем в стране владел, но предпочитал держать язык за зубами. Трудился, как все советские граждане в тылу, не покладая рук. Любимая жена под боком, малолетний сын, которого он даже в военное время ухитрялся баловать: то кусочек жженого сахара добудет, то горький шоколад, то самых настоящих трофейных конфет в цветастых обертках.

Мобилизовали Бойчука три месяца назад, когда редактор протолкнул к себе в замы полезного человека, и Бойчук остался не у дел. Повестки не было, сам пришел в военкомат, после глупой ссоры с женой. Бюрократические проволочки даже в армии не редкость, неделю просидел на сборном пункте, всё никак не отправляли в действующую армию. А тут один из новоприбывших, дальний знакомый, рассказал про его жену, что, мол, только муж за порог, как она во все тяжкие. Не утерпел Бойчук, перемахнул ночью через ограду, и в самоволку, домой. Прибегает, а там, действительно, глаза бы не смотрели… Бешенство затмило рассудок, набросился на парочку, милующуюся в кровати. Мужик поздоровее Бойчука был, но тот справился, ударил головой о стену, проломив череп. А жену душил, пока она богу душу не отдала; возможно, и не стал бы доводить дело до смертоубийства, но глупая баба хохотала ему в лицо, плевалась, кричала обидные слова на тему, как он ей осточертел… в общем, Бойчук уже не контролировал свои поступки.