Из тупика - Пикуль Валентин Саввич. Страница 115
- Налейте еще, - попросил Торнхилл. - Я отвратительно чувствую себя в этих краях. Вот уже третий месяц не могу заснуть. Просыпаюсь среди ночи прямо в глаза лупит солнце. Да еще какое солнце! Когда будет тьма?
- Скоро, - ответил Сыромятев. - Прошу, полковник.
- Благодарю, полковник.
И они - чокнулись.
* * *
Был уже поздний час, но в британском консульстве лампы не зажигали. Уилки сидел у себя на постели, пил виски и заводил граммофон с русскими пластинками. Особенно ему нравился Юрий Морфесси, - пластинка кружилась, и лицо красавца Морфесси, изображенное на этикетке, расплывалось, как в карусели.
Вернись, я все прощу - упреки, подозренья.
Мучительную боль невыплаканных слез,
Укор речей твоих, безумные мученья,
Позор и стыд твоих угроз...
Дверь тихо отворилась, и вошел бледный Юрьев. Остался на пороге, не вынимая рук из карманов, и по тому, как обвисли полы его короткого пальто, Уилки определил: "В левом - браунинг, в правом - кольт".
- Погоди, - сказал ему Уилки. - Очень хорошая песня.
Мы так недавно так нелепо разошлись.
Но я был твой а ты была моею.
О, дай мне снова жизнь
вернись!
Пластинка, шипя, запрыгала по кругу. Уилки снял мембрану. Налил себе виски, взбудоражив спиртное газом из сифона.
- А хорошо поет, верно? - спросил равнодушно.
- Мне нужно видеть консула Холла, - мрачно ответил Юрьев.
- Консул спит. Зачем тебе?
Юрьев шагнул на середину комнаты:
- Звегинцеву - дали? Басалаго - дали? А мне - кукиш?
Уилки ответил ему - совсем о другом:
- Мы очень много пьем здесь. Хорошо ли это, Юрьев?
Юрьев молчал.
- Я думаю, - продолжал Уилки, - что это, наверное, очень плохо... Кстати, ты хочешь выпить?
- Дай!
Уилки налил ему чистого виски, и Юрьев жадно выхлебал.
Широко взмахнув рукавом, вытер рот и заговорил:
- Ленин по всей стране объявил о том, что я поставлен вне закона. Завтра "Известия" уже разойдутся по всей России. А знаешь ли ты, Уилки, что значит быть "вне закона"? Это значит, что любой человек может убить меня, как собаку... Дайте же и мне охрану! - потребовал Юрьев.
Уилки закрыл глаза. Ему ли не знать, что это такое. Когда его последний раз объявили вне закона? Кажется, в Палестине. Да, там. И горячий песок пустыни скрипел на зубах, и арабы стреляли в него с высоких верблюжьих седел, и эта турчанка с маленькими трахомными глазами... Она-то и спасла его! Именно она! А когда он сунулся в свое консульство, то ему сказали там спокойно: "Консул спит".
- Консул спит, - сказал Уилки бесстрастно и жестко. Юрьев сцепил в зубах черешневый мундштук канадской трубки.
- Завтра, говорю я тебе, "Известия" разойдутся. Сейчас ночь, и я знаю: наборщики уже тискают обо мне приказ Ленина... Звегинцеву-то вы дали? Басалаго дали? А я - что? Хуже их?
Уилки опять посмотрел на карманы юрьевского пальто: "Нет, я, пожалуй, ошибся: кольт - в левом, браунинг - в правом". И снова молчал, думая... Турчанка с трахомными глазами завернула его тогда в душные верблюжьи кошмы... а консул спал, подлец!
- Консул спит, - повторил Уилки и снова выпил. - Он ужасно лягается, но разбудить его... можно! Пойдем, Юрьев...
Холл действительно спал. Его разбудили.
- Вот, - сказал Уилки, смеясь, - пришел представитель Советской власти и просит спасти его от Советской власти...
Консул даже не улыбнулся.
- Что же вы так, Юрьев? - спросил он. - Не побереглись. Уилки, я не возражаю: выделите для совдепа охрану.
- Спокойной ночи, сэр. Я очень благодарен вам, сэр!
Из коридора раздался сочный голос лейтенанта Уилки:
- Выпустить совдеп с охраной. Запечатать двери на ночь. Откинуть щиты в окнах. Пулеметы - к огню...
Глава четвертая
Ломкий валежник хрустел уже далеко.
- Нашли! - издали крикнул Безменов. - Товарищи, вот он...
Спиридонов стянул с головы фуражку. Ронек лежал глубоко под насыпью, и муравьи ползали по его лицу, тронутому нещадным тлением. Потрогав голову, перевязанную грязным бинтом, Иван Дмитриевич сказал:
- Прости, товарищ... Простишь ли? - И отошел, заплакав. Тело Ронека вынесли наверх, уложили между рельсами. Ох, эти рельсы! - стонут они, проклятые; приложись к ним ухом - и услышишь, как идут эшелоны карателей, как грохочет вдали бронепоезд врага, а вот и взлетели звонкие рельсы, искореженные взрывом, - это работа лахтарей...
Безменов первым надел шапку.
- Товарищ Спиридонов, хоронить надо.
- Надо... - ответил чекист.
Но места для могилы не было: чавкала под ногами торфяная жижа. Хлябь, кочкарник, тростник...
- Давай вот здесь, - сказал Спиридонов. - Вечный ему памятник. Все порушится, все пожжется. Никакой крест не выдержит времени и сгниет, а дорога будет эта... пока мы живы!
Подрыли с боков насыпи шпалы, вынули их осторожно, углубили яму, над которой тянулись рельсы. Тело путейца, завернутое в шинель красноармейца, опустили в глубину насыпи, снова уложили шпалы. Попрыгали на месте могилы, чтобы песок утрамбовался. Спиридонов поднял над собой маузер, пуля за пулей опустошил в небо всю обойму.
- Салют... салют... салют... Пошли!
Неподалеку их ждал маневровый паровозик с лесопильного завода "Беляев и К°", к тендеру которого был прицеплен единственный вагончик. Спиридонов подождал, пока красноармейцы заберутся в вагон, и махнул машинисту:
- Давай, приятель, крути... на Кемь!
- Там англичане, - ответил ему машинист из будки.
- Знаю. Но мне плевать на них...
Спиридонова сопровождали в этой поездке всего лишь девять бойцов дорожной охраны. Иван Дмитриевич хотел проскочить на Кемь, чтобы вывести оттуда разобщенные и обезоруженные части. Он потерял Ронека, которого успел полюбить, но вспоминал и о бегстве Сыромятева. "Ронека не вернуть... а за Сыромятева, - размышлял он дорогою, - неплохо бы и побороться. Нельзя этого дядьку врагам оставлять: слишком опытен... вояка хитрый!"
- Курева нет? - спросил Спиридонов наугад.
- Откуда? - ответили бойцы.
- Оно верно: откуда?..
Под колесами вагона вдруг взорвалась петарда. Машинист резко затормозил, и сразу в вагон к чекистам полезли сербы и англичане. Спиридонов сунулся к окну - все уже было оцеплено. Тогда он распахнул дверь купе и грудью пошел на штыки.
Говорил он при этом так:
- Я - Спиридонов, что вам надо? Я - Спиридонов, Спиридонов!
Своей грудью и авторитетом своего имени Спиридонов заградил своих бойцов от лавины пуль - стрелять уже никто не решился.
Оцепление возглавляли английский капитан и сербский поручик, которых чекист однажды встречал в Кандалакше. Интервенты уже схватились за винтовки бойцов. Но спиридоновцы не выпускали оружия из своих ладоней. Каждую секунду могла вспыхнуть жестокая потасовка. И она плохо бы кончилась для чекистов, ибо слишком неравны были силы... Нужно быстрое решение!
Вот оно, это решение.
- Сдайте, - сказал Спиридонов бойцам, и тогда они послушно разжали ладони, отпуская оружие (все обошлось без выстрелов).
Английский капитан как-то обедал в красноармейской столовой Кандалакши рядом со Спиридоновым и сейчас чувствовал себя неловко. Сербский поручик оказался смелее: хлопнул чекиста по кобуре и сказал с улыбкой:
- Пиф-паф не надо! Жить надо!
Спиридонов с руганью расстегнул пояс, на котором болтался маузер, отдал его и спросил, обращаясь к англичанину:
- А что, Комлев в Мурманске?
- Комлев цел. Но с ним осталось мало людей.
- А кто вам приказал арестовать меня?
- Пуль!
Спиридонов, продолжая ругаться, сказал:
- Завтра я с вашим Пулем поговорю особо - пулями!
Его отвели на паровоз: изолировав от бойцов, приставили конвой и велели машинисту ехать на Кемь. Машинист выжидал.
- Да крути ты! - велел ему Спиридонов. - Я ничего не боюсь, им этот арест еще боком вылезет, вот увидишь... завтра же!