Из тупика - Пикуль Валентин Саввич. Страница 152
- Лихо стали мы жить, поручик! - сказал Сыромятев.
- Лихо, господин полковник. Так лихо, что в кемском клубе офицеры устроили вечер танцев, пригласили местных дам и барышень. Но печки были слишком натоплены, и было жарко... Господа офицеры сняли штаны и танцевали в одних кальсонах... Конечно, лихо!
Рука Сыромятева опустилась, словно рухнув. Под койкой он нащупал бутыль, выдернул из нее зубами пробку.
- Поручик, - сказал, тянув через плечо, - а ведь это уже распад. Все так начинается: сначала неуважение к женщине, потом насилие над нею, потом... Что потом? - Приникнув к горлышку, он пил теплую самогонку, и серый кадык, заросший жирком, дергался над воротником мундира. - Хотите? предложил Сыромятев.
- Благодарю, - согласился поручик и, отпив, спросил: - Так как же, господин полковник, с этим вторым вагоном?
- А вы заглядывали в него, поручик?
- Он запломбирован еще мурманской контрразведкой.
- Так что вы меня спрашиваете, поручик? В лесу звон стоит от мороза, а вагон... Какой хоть вагон?
- Теплушка.
- Откройте. Там уже - звонкие и ломкие. Как сосульки.
- Но русский человек вынослив, господин полковник.
- Это правда. Наше счастье или... несчастье? Черт его там разберет! Но с некоторых пор я перестал гордиться тем, что я русский офицер. Выпустите людей из вагона, распалите костры. Пусть оживут... если, конечно, они еще живы. А утром отправим по шпалам - через фронт... прямо на Спиридонова!
Яркое пламя вспыхнуло в ночи, и красные отсветы блуждали по стенам барака. Темные лохматые тени плясали возле костров, и было в этой картине что-то жуткое - непередаваемое.
Ермолаев среди ночи вызвал Сыромятева на прямой провод.
- Вагон прибыл? - спросил генерал-губернатор.
- Так точно.
- Отправьте завтра к большевикам только женщин...
- Увы, господин генерал-губернатор, женщины не вынесли тяжести этого пути. Во всяком случае, - и Сыромятев выглянул в окно, где светилось пламя костров, - я, - сказал он, - не вижу ни одной женщины... Что прикажете далее?
- Но мужчин нельзя отпускать к большевикам безнаказанно, - приказал из Мурманска Ермолаев. - Мы очень снисходительны. Вы придумайте, пожалуйста, что-нибудь сами. Очень энергичное! И не жалейте: это очень плохие люди, канительщики и саботажники.
- Постараюсь исполнить, - ответил Сыромятев. Накинув бекешу, он спустился во двор. Скрипя по снегу, жесткому, словно сахарный песок, подошел к одному костру.
- Ты за что? - спросил наугад.
- Паспорт потерял...
- Аты?
- Украли.
- Что украли?
- Вестимо, что воруют, - паспорта!
- Ну, а ты?
- Да жена куда-то сунула. А тут повестка пришла, чтобы мобилизоваться. Искали-искали, все перерыли - не нашли...
- Паспорт? - спросил Сыромятев четвертого.
- Ага, он самый. Ну вот ко мне и прицепились{26}...
Оттирая замерзшие уши, Сыромятев вернулся в барак. Поручик Маклаков, качаясь, дремал над печкой, тыкаясь лбом в горячие кирпичи. Сыромятев взял молодого человека за локти, оторвал от табуретки, бросил его на мятую кровать, и Маклаков сразу уснул, свернувшись в собачий калачик.
- Сосунок сопливый, - сказал полковник, не то жалея поручика, не то глубоко его презирая...
На рассвете Сыромятев отправил толпу арестантов по шпалам и решил сам сопроводить их до передовых постов. С той стороны уже, видать, ждали перебежчиков - дымилась для обогрева походная кухня. Среди красноармейцев, плохо и скудно одетых, полковник разглядел и рослую фигуру Спиридонова. Подумав, он шагнул вперед и слышал, как Спиридонов сказал своим пулеметчикам, чтобы они не вздумали стрелять.
Они встретились - шагов десять, не больше, разделяло их сейчас, а вокруг шумел заснеженный лес.
- Что же вы там делаете? - спросил Спиридонов почти со стоном. Неужели вам не стыдно вызывать людей на провокацию, чтобы потом погубить их в тундре?
- Конечно, - ответил Сыромятев, - теперь на меня вы все шишки валить будете... А вы сильно похудели, товарищ Спиридонов. Сколько получаете сейчас пайку?
- Четыре фунта, - сказал Спиридонов.
- Зачем вы мне врете? Я ведь знаю, что у вас нет мыла совсем, нет табаку. А хлеба вы получаете три четверти фунта. Причем одну четверть из этой пайки отдаете в пользу голодающих в Петрограде... Разве не так?
- Так, - согласился Спиридонов. - А вот вы, полковник, здорово поправились. Развезло вас, как борова.
- Распух, а не поправился... Всего хорошего!
- Гуд бай, - сказал ему Спиридонов.
Сыромятев понял, какой это был "гуд бай", и взорвался:
- Послушайте, вы... как вас там? Я привел для вас пополнение. Завтра эти беспаспортные уже откроют огонь против меня и моих солдат. А вы даже не сказали мне спасибо! Мне это надоело... В следующий раз я не буду таким гуманным. Перестреляю всех!
- Не надо кричать,.полковник, - издалека ответил ему Спиридонов. Здесь фронт, и надо уважать тишину на фронте...
Они разошлись. В лесу с треском разъехалось от стужи корявое старое дерево.
...Еще ничего не было решено.
* * *
Две тени разгребли снег у порога рыбацкой хижины. Моря не было видно все скрылось в пелене мороза. Черная впадина цинготного рта раскрылась.
- Пше прошу, пане, - сказал поляк.
Дядя Вася так и посунулся в растворенные сенцы.
- Хосподи, - простонал, - вот спасибочко тебе... Удружил!
За его спиною хлопнула дверь, плотно закрытая поляком.
- Где мы?
- Теперь и мне невдомек... Далече, видать, от станции!
В ладонях поляка вспыхнула спичка.
- На всякий случай, - сказал он. - у меня было когда-то имя, и запомнить его нетрудно: Казимеж Очеповский...
- Кто ты? - спросил его дядя Вася и потрогал печку: каменка.
- Из корпуса Довбор-Мусницкого... попал прямо в Иоканьгу!
- Сидел там, что ли?
- Нет. Я фельдшер. Лечил мертвецов на краю могилы. И даже привелось принимать роды у одной толстой дуры... Клади дрова!
- Кладу. А ты чиркни еще разок спичкой... вот так.
Здесь тоже еще ничего не было решено.
Очерк второй.
Преддверие
Дорога пятая
Сельский милиционер Матти Соколов сказал своей лошади:
- Ти-ти-ти-та! - И она, умница, побежала быстрее.
Мелькнули огни в доме десятского, запахло самогонкой от дома сотского, свежим хлебцем резануло по ноздрям - вкусно... Вот и Ухта уже, разброд хуторов и деревенек по берегам Куйтисаари. А там, подальше, за Суомисалми, бушуют в метелях пьяные свадьбы плотовщиков, забивших деньгу на сплаве, и туда - уже за границу - текут и текут без конца провода. Всё телефоны да телефончики, звоночки да разговорчики...
Матти вспомнил последний анекдот о скупердяях и рассмеялся во тьме, навстречу морозному ветру. Скоро приедет он домой и еще с порога крикнет жене, чтобы не пугалась: "Матти тулее!" (это значит: он, ее Матти, идет), А потом и анекдот расскажет...
- Матти тулее! - крикнул милиционер, распахивая двери.
- Тебя-то мы и ждем, Матти, - сказали ему из избы.
Качнулось пламя в керосиновой лампе. Сидели за столом учитель Микка, бежавший с Мурманки, и капитан Таккинен в немецком мундире, а поодаль монтер со сплава и один незнакомый, в пьексах.
- Брось винтовку, сволочь красная! - крикнул учитель, и оружие брякнулось у порога, дребезжа разбитым прицелом.
- Хувяя пяйвяя, Матти, - сказал Таккинен, поворачиваясь на венском стуле, ужасно скрипучем. - Миттен войте?
- Да ничего живу, - ответил Матти с перепугу по-русски. - Живу, как и все живут... Почти дома не вижу.
- Пусть он сядет, - велел незнакомец по-шведски.
И в грязный стакан, булькая, рванулась из горлышка пахучая самогонка, которую Матти же и наварил к празднику. "Пей" - сказали ему, и, закрыв глаза, милиционер выпил, готовясь к смерти. Монтер вынул острый нож и долго блуждал этим пуукко над столом, пока не поддел хрумкий огурчик русского засола (с укропом).