Мой граф - Крамер Киран. Страница 68

   Честность. Она заставляла Пиппу признать, Грегори так много значит для нее, что она убегает в Париж отчасти именно по той причине, ей невыносимо быть с ним, когда он ее не любит. Когда она не его любовь.

   Его любовь.

   Это было как соль на рану каждый раз, когда она смотрела в лицо правде: она любит его всем сердцем, всей душой, а он…

   Он терпит ее из любви к Берти.

   Пиппа поглядела в сторону дома и увидела, что Грегори идет от конюшни. Сердечко ее тут же забилось часто-часто, и она подняла руку и помахала. Он помахал в ответ, и волна горячего жара растеклась по телу, делая ее слабой. Теперь она знала, это головокружительное ощущение не просто увлечение.

   Это любовь.

   Первая и единственная. На всю жизнь. Навсегда.

   Любовь, которая никогда, никогда не пройдет.

   Возможно, именно поэтому она была так рада обрести эту свою страсть к сахарной скульптуре. Конечно, это занятие интересно ей само по себе, но еще оно помогает убежать от тягостных, грустных мыслей о Грегори и той роли, которую Пиппа никогда не будет играть в его жизни, – возлюбленной и лучшего, задушевного друга.

   А почему она так уверена в этом?

   Да потому, что не сомневается, любовью всей его жизни была Элиза.

   Пиппе никогда не забыть тот его взгляд, когда он обнаружил в саду Элизу с лордом Морганом.

   – Вон он, – сказал мистер Доусон, – объект вашей любви. – Он бросил на нее лукавый взгляд. – Прошу прощения. Один из объектов вашей любви. Наряду с сахарной скульптурой, насколько я понимаю.

   – И сахарная скульптура гораздо более надежная любовь, чем непостоянный джентльмен, который сам сказал, что я должна избегать его, потому что он опасен.

   – Не сомневаюсь в этом, – согласился мистер Доусон. – Но быть может, он на пути куда-то, а куда – и сам пока не знает. У меня такое чувство, что лорд Уэстдейл делает все возможное, чтобы не узнать.

   – Правда? Почему?

   – Я чувствую в нем сдерживаемую энергию.

   – О да. – Она тоже почувствовала ее, когда он боготворил ее тело прошедшей ночью. А ее чувствами были отчаяние и мучительное ожидание из-за того, что он отдает ей не все…

   Пока не все.

   – Вот что делает его такой привлекательной личностью для высшего света, – сказал мистер Доусон. – Вот почему на него рисуют карикатуры, а слухи и сплетни преследуют каждый его поступок. Подозреваю, они хотят, чтобы он… дал себе волю. Надежды возлагаются большие – на провал или на успех. Что бы он ни сделал, это будет нечто неординарное, и он сам, и все остальные это знают.

   – Да, – согласилась Пиппа, ускоряя шаг. – В каком-то смысле мне его жалко из-за этого. Так и хочется прикрыть его от их любопытных глаз, от тех равнодушных дураков, которые просто хотят поразвлечься за его счет.

   – Жалость – последнее, что ему нужно, – заметил мистер Доусон. – Ему нужен тот, кто верит в него. Но, Пиппа, – ей нравилось слышать, как мистер Доусон называет ее настоящим именем, – вначале он должен поверить в себя сам. В противном случае никакая поддержка ему не поможет. – Он нахмурил лоб, внимательно глядя на нее. – Вы ведь знаете это, правда?

   – Да, знаю. Это трудно принять, но я принимаю. То, что я говорила о его таланте, он пропустил мимо ушей.

   – Очень жаль, – сказал мистер Доусон. – Потому что пока он не поверит в себя сам…

   – Что?

   – Думаю, вам лучше уехать в Париж. Это главная причина, по которой я хочу отвезти вас туда.

   Такая грустная, грустная причина. Но безрадостное чувство, чувство отчаяния, которое испытывает Пиппа, слушая, как мистер Доусон выражает свои мысли вслух, достаточное подтверждение того, что она и в самом деле по уши влюблена в Грегори.

   Даже издалека Пиппа заметила, что походка у него легче, чем была вчера. Должно быть, он катался на лошади. Ей тоже ужасно хотелось покататься, и она с удовольствием сделала бы это вместе с ним, особенно если бы им удалось отыскать какое-нибудь укромное местечко, чтобы спешиться и…

   Ну вот, опять она за свое. Грезит о том, как целовала бы его. Фантазирует о возможностях показать, как обожает его. Она представила, как он целует ее у ствола дерева, блуждая ладонью по груди, потом они опускаются на траву, раздеваются донага, и он любит ее до конца.

   «Мой Грегори, – подумала она. – Ничей больше. – Она решительно выпятила подбородок. – И меньше всего леди Дамары». Глупо с ее стороны думать так, даже как-то мелодраматично, что ли, но веление сердца отказывалось слушаться логики.

   Однако оно должно послушаться. Она должна.

   – Я рада, что мы вот так поговорили, – сказала она мистеру Доусону.

   – Я тоже. – Он смотрел прямо перед собой, а не на нее, потому что они уже приближались к дому. – Я редко изрекаю всякие там поэтические сентенции, терпеть не могу сантименты, говоря по правде, но иногда мы находим в нашей жизни людей, встреча с которыми предопределена нам свыше, и для меня вы одна из таких встреч.

   – И вы для меня, – ответила Пиппа. – Я еще там, в таверне, почувствовала какую-то связь с вами.

   Он усмехнулся:

   – Для меня это началось, когда вы подбежали, настаивая, что непременно должны почистить мне сапоги.

   – А для меня, когда вы сказали Марбери, что не будете обедать в отдельной гостиной. Мне понравилась ваша твердость и в то же время доброта. Вы напомнили мне дядюшку Берти.