Рожденная для славы - Холт Виктория. Страница 105

Суд проходил в большом зале замка. Посередине соорудили трон, предназначавшийся для меня. Хоть я и не собиралась лично присутствовать на процессе, королевский трон должен был напоминать всем, что правосудие свершается по воле королевы.

Для пленницы поставили кресло, обтянутое красным бархатом. Однако, войдя в зал, Мария со свойственной ей самоуверенностью направилась к королевскому трону. Ей объяснили, что престол предназначен не для нее, а для королевы Англии. На это Мария ответила:

— Я сама — королева, причем по праву рождения. Значит, мне и сидеть на троне.

Как же она была глупа! Процесс еще не начался, а она уже настроила судей против себя.

— Как она выглядела? — спросила я у Берли.

— По-королевски.

— Хороша собой?

— Пожалуй, да, — ответил мой несносный советник.

Как же она может быть красивой? Ей уже сорок четыре года, да еще ревматизм! Двадцать лет провести в сырых и холодных замках!

— Во что она была одета?

Берли подумал и произнес:

— В черный бархат.

— А на голове?

— Не помню, ваше величество… Кажется, что-то белое… Ах да, такая шапочка, похожая на раковину.

Я поняла, о чем он говорит. Видела эту шапочку на портрете Марии.

Марии зачитали обвинительный акт. Ее обвиняли в заговоре с целью убийства королевы Англии и разорении английского королевства; кроме того, она замышляла захватить английскую корону и возродить в стране католическую веру. Что может обвиняемая сказать в свое оправдание?

Мария высокомерно ответила, что прибыла в Англию добровольно просить меня о помощи, а я вместо этого заточила ее в тюрьму. Она — королева и ответственна за свои деяния только перед Господом.

— Но все же скажу, — добавила она, — что во всех этих злодеяниях я невиновна.

Тогда ей предъявили факты, изложили все подробности заговора Бабингтона. Мария упорно отрицала свое соучастие, но тут ей рассказали о письмах в пивных бочках. Вина Марии была доказана неопровержимо.

Далее Берли напомнил, что она посмела провозгласить себя королевой Английской и присвоила себе английский герб. На это Мария ответила, что так приказал ей свекор, Генрих II, король Французский. Она была вынуждена ему повиноваться.

— Но и после отъезда из Франции вы не отказались от претензий на английский престол, — сказал Берли.

— С какой стати я буду отказываться от того, что принадлежит мне по праву? — воскликнула Мария.

Как же она была безрассудна! Раз за разом совершала поступки один неосторожней другого.

Марии предоставили возможность самой защищать себя. Она устала от жизни, разочаровалась в ней и, судя по всему, не собиралась слишком рьяно отстаивать свою правоту. Ее защитная речь была краткой. Мария грустно сказала, что в Англии все эти годы ее держали как пленницу и подвергали бесконечным унижениям, она же хотела только одного — вновь оказаться на свободе. В заговоре против английской королевы она не участвовала, от своей католической веры не отрекается, ибо для нее нет ничего важнее религии. Возможно, она и в самом деле писала письма иностранным государям, но больше всего на свете ей хочется, чтобы ее оставили в покое. Вновь и вновь Мария повторяла, что никогда не желала мне смерти.

Суд завершился. Уолсингэм сказал, что окончательный вердикт вынесет королева Англии. Мария Стюарт признана виновной, но судьбу ее будет решать королева Елизавета.

Такого исхода я боялась больше всего. Да, Мария нужна была мне только мертвой, но я не желала брать на себя ответственность за ее смерть.

Суд признал ее виновной, письма неопровержимо доказали участие Марии в заговоре. Она заслуживала смерти, и все же…

Было объявлено, что окончательный приговор будет объявлен в Вестминстере, в Звездой палате. Этот день, двадцать пятого октября, я запомню до конца жизни. День, когда Марию Стюарт приговорили к смерти. На меня наседали со всех сторон. Торжествующий Уолсингэм повторял, что я должна устранить смертельную угрозу, нависшую над моим троном. Сделать это проще простого, ибо вина королевы Марии доказана. Она поддерживала сношения с иностранными государями, а это государственная измена; она хотела погубить протестантскую церковь и возродить католицизм. Это еще большая измена! Марию следует предать смерти, причем немедля. Тянуть время опасно и неразумно. Королева Мария сама знает, что заслужила казнь, поэтому ни к чему изводить ее мучительным ожиданием.

Конечно, мои советники были правы. Ради блага страны, ради моей собственной безопасности нужно было предать Марию смерти. И все же вину за смерть Марии грядущее поколение возложит не на министров, а на меня.

Если бы только она умерла собственной смертью! Рука моя не поднималась поставить подпись под смертным приговором.

Я колебалась, тянула время, а мои придворные все не оставляли меня в покое. Даже Роберт написал мне из Нидерландов встревоженное письмо. Он знает, в каком затруднительном положении я оказалась, думает обо мне каждую минуту. Мои душевные терзания разрывают ему сердце, но Мария Шотландская представляет собой угрозу не только для меня, а для всех англичан, исповедующих протестантскую веру. Я должна подписать приговор — у меня нет выбора.

— Подписывайте, ваше величество, подписывайте, — твердили Уолсингэм, Берли, Бэкон — все они.

А я все не решалась.

Ко мне явился мой секретарь Уильям Дэвисон и сказал, что сэр Эмиас Полет тоже умоляет меня побыстрее подписать приговор. Его пленница уже не выдерживает мучительного ожидания. Каждый день в замке ждут гонца с вердиктом, каждое утро королева Шотландская готовится к смерти, дни идут, а приговора все нет и нет.

— Дэвисон, — вздохнула я. — Вы знаете, что я не хочу подписывать этот документ. Неужели не найдется человек, который избавил бы меня от этой тягостной обязанности?

Дэвисон переменился в лице. Я смотрела на него с нескрываемым раздражением. Он не относился к разряду моих любимчиков. Способный, усердный, но отнюдь не красавец и к тому же не Бог весть какой мудрец.

Берли понял бы меня с полуслова, а Дэвисону нужно все разжевать и в рот положить.

— Я много слышала о страданиях королевы Шотландской. Женщина она уже немолодая… Нельзя ли убедить коменданта сэра Эмиаса Полета помочь нам разрешить эту деликатную ситуацию?

— Вы хотите сказать… — залепетал Дэвисон, — что королеву Шотландскую следует… убрать с помощью тайных методов?

— По-моему, я выразилась совершенно ясно. Напишите Полету, но очень осторожно. Думаю, он сам поймет, как должен поступить.

Но я забыла о высоких моральных принципах коменданта. Его злосчастная совесть помешала ему выполнить то, что предписывал долг.

Сэр Эмиас с возмущением написал мне, что отказывается совершать деяния, противные закону Божескому и человеческому.

«Господь не допустит, — писал он, — чтобы я столь безрассудно осквернил свою совесть и запятнал свое доброе имя. Я не стану проливать кровь без письменного эдикта или приговора суда».

Я знала, что далее тянуть невозможно. Мне нечего было ответить моим советникам. Мои самые верные подданные, протестанты, были мной недовольны, они хотели, чтобы Мария Стюарт умерла.

Я поставила свою подпись под приговором, и ненастным февральским днем, в восемь часов утра, Мария Стюарт в замке Фотерингей поднялась на эшафот.

Как только мне донесли о свершившейся казни, я погрузилась в пучину раскаяния.

Ведь это я, а не кто иной, поставила подпись под приговором. Все последующие поколения будут считать, что за смерть Марии ответственность несу я. Бесполезно было выискивать утешения, убеждать себя, что она первая замыслила меня погубить. Все было очень просто: если бы я не подписала приговор, Мария осталась бы жива… Единственное, чем я могла облегчить муки совести, — так это сделать вид, что казнь свершилась против моей воли. Нужно было найти козла отпущения. Я послала за Дэвисоном, но мне сказали, что у него приступ нервного паралича и при дворе он не появляется.

Я знала, что мой секретарь подвержен этой странной болезни, а в данном случае можно было не сомневаться, что бедняга Дэвисон слег из-за истории со смертным приговором. Но тем не менее я распалила себя до такой степени, что прониклась к этому человеку самой лютой ненавистью. Когда ко мне явился Кристофер Хаттон, я воскликнула, что глубоко несчастна, ибо меня опечалила смерть моей дорогой родственницы.