Тихий друг - Реве Герард. Страница 38

Оружие они оставят или, если понадобится, продадут, сбудут с рук за пару ящиков вина, но это пусть мальчик решает сам, это его оружие.

И время от времени, тайком и только дома мальчик разрешит Сперману носить геройскую, еще пахнущую потом форму.

XI

Совпадение это было или нет, но через несколько дней в деревне, где жил Сперман, действительно проводились военные учения. Тут были солдаты из другой войсковой части, видимо, связные, которые разбивали биваки, протягивали телефонные линии, готовили еду на костре и копали выгребные ямы. «Чтобы самим научиться какать», подумал Сперман, почувствовав сильное беспокойство.

В этот раз военные учения были не столь масштабными, без камуфляжа и хорошо организованы. И солдаты не походили на бойцов, проводивших маневры в городке Б. несколько дней назад. «Такие услужливые мальчики, — думал Сперман, по дороге из дома к деревенской площади, куда он отправился якобы для того, чтобы бросить письмо в ящик. — Эдакие тихони. Но все равно герои».

На баскетбольном поле — оборудованном по решению муниципального совета, но не используемом — он увидел группу солдат: они открывали консервы или черпали из алюминиевых котелков. Все это было похоже на обычные душевные посиделки на природе. Впечатление усиливалось за счет того, что все они казались совсем молодыми, гораздо моложе тех солдат на учениях в городке Б.; скорее всего это были только что призванные новобранцы.

У каждого была простая, металлическая походная фляжка с держателем крышки. «Но где же они берут питьевую воду?» задумался Сперман. Поблизости не было ни машины, ни прицепа с цистерной.

Ах, какие же милые мальчики! Они даже не были вооружены, да и зачем — кому придет в голову причинить им вред?

Вдоль баскетбольного поля Сперман шел очень неторопливо, потом остановился и поздоровался. Солдаты очень вежливо поздоровались в ответ. «Вот, так и должно быть», подумал Сперман, но вдруг заметил, что дрожит. К чему бы это?

Когда солдат, сидевший ближе всех, поднял голову и взглянул на Спермана, тот почувствовал, как им овладевает некое воспоминание, против которого он был совершенно безоружен: он никогда не вспомнил бы об этом по доброй воле, но и остановиться теперь был не в силах…

Нет, в общем-то, не воспоминание, а дежавю, видение или как это называют. Это был тот солдат и никто иной: юный солдат из прошлого, лет сорок восемь или сорок девять назад, почти полвека тому…

Как такое могло быть? Это не мог быть он, однако это был именно он: его тело, едва созревшая юность, его взгляд, цвет волос и стриженый затылок… И он такой же хрупкий, застенчивый и все же отчаянный и одинокий… Это был он, тот солдат из прошлого…

Это был он и никто иной: тот же солдат, что сорок восемь или сорок девять лет назад вдруг подошел к Сперману на улице и пригласил в кино. Они сидели в полупустом темном зале на плюшевых стульях или даже на одном стуле — может быть, солдату не пришлось платить за маленького спутника, — и солдат притянул Спермана к себе на ко лени и обнял, и ласкал его так нежно.

Нет, солдат не делал ничего плохого, грешного или запретного; по крайней мере, Сперман такого не помнил. Все было совершенно восхитительно, просто какое-то неизъяснимое счастье. Из фильма маленький Сперман не запомнил ничего, кроме сцены, в которой некто звонит в дверь и вручает прозрачную коробку с дорогими цветами. В памяти остались только ласковые руки солдата; как он прижался щекой к щеке Спермана; запах солдатских волос и шеи; его тихий голос, шепчущий неслыханные тайны, вроде «милый», «милый мальчик», «мой милый мальчик»; и «тебе ведь нравится, да?». Слова, истинное значение которых тебе не известно, но которые даруют блаженство и кружат голову.

А куда потом пропал этот солдат? Что было дальше? Сперман ничего, совершенно ничего не мог вспомнить.

Сперман понимал, что не может, не вызывая подозрений, тупо стоять и глазеть на жующих Солдат. Нужно было или идти дальше, или что-то сделать или сказать. Но его вдруг охватило сильное сомнение: стоит ли поддаваться тому, что могло быть просто игрой возбужденного воображения? В книгах, да, напыщенных, полных фантазий книгах определенного сорта такое случалось, но Сперман всегда презрительно поглядывал на подобные сочинения.

Из-за долгих колебаний Сперману — если он не хотел навлечь на себя беду — нужно было как-то выкрутиться и что-то сказать, а сказать было нечего. «Ты ведь можешь говорить что хочешь? — услыхал он голос в голове. — Даже если тебя побьют, что с того? Трус…»

Безотчетно Сперман протянул руку и похлопал солдата по плечу. Верх неприличия, особенно в этой стране, дотрагиваться до человека, еще не заговорив с ним; это Сперман понимал.

— Если пройдете со мной, — услышал Сперман собственный голос, — я покажу, где набрать воды. Вон там мой дом, — Сперман махнул рукой, — а с той стороны, снаружи есть кран, чтобы поливать сад. Можете набрать там воды или помыться. Я покажу.

Редко бывает в жизни так, что все случается, как ты хочешь; но солдат поднялся и пошел за Сперманом к дому и садовому крану. Сперман слышал себя, беседовавшего с солдатом о маневрах и биваках, так сказать, со знанием дела; но сколько лет назад он сам отслужил? Он даже испугался того, как правильно изъясняется на чужом языке, который так никогда и не стал ему родным.

Солдат отвечал очень вежливо и очень спокойно и, кажется, ничего не заподозрил.

А Сперман, беседуя с ним, разглядывал лицо, но никак не мог одержать победу в борьбе с сомневающимся разумом. Слова из чужого языка произносил все тот же голос из прошлого, из темного кинозала, и губы, выговаривавшие слова, были те же. «Но существуют ведь понятия времени и места?» — думал Сперман. И он сегодня даже ни капли еще не пил…

— Вот, здесь вы можете набрать воду и помыться, если хотите, — сказал Сперман, вновь удивляясь тому, как спокойно течет речь.

Он открыл кран и пустил воду, будто солдат был полным дебилом.

— Спасибо, сударь, — вот и все, что тот сказал в ответ.

И Сперману оставалось только попрощаться и уйти, обогнув угол, он зашел в дом. Он побрел в гостиную, подошел к нише, днем и ночью освещенной маленькой электрической лампочкой, и посмотрел на белую фарфоровую статуэтку Матери с Младенцем.

— Да, — пробормотал он, против воли опуская очи долу, — я понимаю, что все это во благо, но зачем весь этот… этот бред?..

И, едва сдерживая слезы, он вышел из гостиной, поплелся по лестнице на чердак, высоко в доме, и бесшумно открыл окно.

Он посмотрел вниз, на вмонтированный в стену кран. Вокруг уже собрались солдаты с фляжками и ждали своей очереди, потому что солдат, что пришел со Сперманом, еще умывался под краном.

И Сперман, увидев его мокрый лоб, снова понял, что это тот самый человек…

Сперман закрыл окно, вернулся вниз, зашел в гостиную и сел в кресло напротив ниши. Он хотел подойти к Статуэтке, но это могло закончиться плачем и криками.

Вместо этого он тихо сидел и смотрел на освещенные нежным светом строчки над нишей и под нею, сложенные из коричневых пластиковых заглавных букв: такие можно купить в магазине игрушек и приклеить или привинтить на модель лодки. Mater Divinae Gratiae стояло там и: Ora Pro Nobis. Сперман знал, что в переводе с латыни это означало: Матерь Божественная Милостивая и Помолись за нас.

— Да-да, — пробормотал Сперман, — но что это даст?

Он тут же одернул себя, потому что не любил богохульничать, тем более без особой надобности. Солнце все еще светило, и он ведь мог пошутить с Нею чуток, не обижая?

— Армия сделает из тебя мужчину, — произнес он вслух. — Что скажешь? Теперь и женщин берут в армию. Ты знала?

Но все эти молитвы… За скольких Ей приходилось молиться, если задуматься, и от кого только она не выслушивала постоянно мольбы, просьбы и ебаные жалобы?.. И когда на одной стороне Земли ночь, то на другой — с которой, хоть Земля и шар, люди почему-то не скатываются — белый день, то есть молитвы не прекращаются, и Она выслушивает их все время… Кто такое выдержит?..