У обелиска (сборник) - Перумов Ник. Страница 73

– Двенадцать. Не думаю, что в военной школе меня научат чему-то новому.

– Почему же?

Отто оторвался от бумаг, и первое, что он увидел, – дуло нацеленного на него новенького «Вальтера».

– Я попадаю в глаз вороны со ста шагов, – произнес Эккехард. – Оружие всегда держу в порядке и чищу сам, в отличие, как вы заметили, от сапог.

– Ты кого пугаешь, маленький баронский ублюдок? Не сможешь…

– У меня даже рука не дрогнет. – Мальчик произнес это так уверенно, с какими-то совершенно недетскими твердостью и спокойствием, что Отто сразу поверил.

Его неприятная насмешка не успела исчезнуть и теперь медленно превращалась в натянутую растерянную улыбку, потом в гримасу негодования и страха.

– И любить мне вас совершенно не за что, дядя. Это ведь завещание? Шварцер!

Черт спрыгнул с его плеча, махнул хвостом по строкам, уничтожая запись об опекунстве. Глаза у Отто выпучились, как у задыхающейся рыбы. Жидкие, только начавшие седеть волосы встали дыбом. В груди же образовалось чувство тяжести, будто на сердце нагромоздили груду камней.

– Исправил? – Эккехард не сводил глаз с опекуна, по-прежнему держа на прицеле.

– Да, хозяин. Можно я сожру его сердце? – Шварцер кровожадно облизнул острые, как иглы, зубы.

– Можно.

Отто раскрыл рот, собираясь, видимо, заорать, но черт темным облаком ввинтился прямо ему в глотку. Отто схватился за лицо, потом за горло, захрипев, побагровел и рухнул на стол. Эккехард только и успел утянуть со стола папку с завещанием и прочими документами. Шварцер выбрался через полминуты, сел на столе, вылизывая перепачканную кровью шерсть. К нему спрыгнул Роттер, принялся помогать.

– Что дальше, хозяин?

– Продолжать поиск. И приберите тут.

Эккехард ушел в комнату матери. Обыскал все, складывая на постель семейные фотографии и портреты, где было его изображение. Потом сделал то же самое во всем доме. Поздней ночью он сжег все в очаге на кухне. Утром прислуга искала брата почившей баронессы, но тот бесследно исчез. Приехавший полицмейстер тоже ничего не обнаружил, записал показания и уехал.

– Урсула. – Эккехард неслышно подошел к служанке, та испуганно вздрогнула.

– Как вы меня напугали, господин барон…

– Урсула, у матери был медальон… Где он?

Воспоминание еще больше испугало Урсулу.

– Кажется… Она погребена вместе с ним. Как же нехорошо, господин барон. – Она в отчаянии заломила руки. – Это моя вина, я была слишком расстроена, чтобы подумать тогда об этом.

Эккехард поджал губы и кивнул. Через пять минут он уже излагал просьбу управляющему. Рольф молча смотрел на хозяина и не знал, как воспринимать услышанное.

– На это нужно разрешение церкви, господин барон, – заметил управляющий, поняв, что мальчик говорит совершенно серьезно.

– У меня нет на это времени, господин Рольф. Пойдемте, я сам договорюсь.

На кладбище Эккехард долго разговаривал со сторожем. Тот не соглашался, пока в его карман не перекочевало несколько золотых вещиц. Все трое зашли в фамильный склеп. Управляющий, мрачный и бледный, держал фонарь, пока сторож отодвигал могильную плиту. Когда показался гроб, обоих охватил такой страх, что по лицу потек холодный пот. Эккехард глянул на управляющего, на сторожа, забрал из рук последнего ломик и, склонившись над гробом, ловко и быстро вскрыл его – так, словно занимался этим всю жизнь. Свет задрожал, заметался по серым стенам склепа, когда в дрожащих руках управляющего раскачался фонарь. Однако высветил он только восковой профиль покойной баронессы. Казалось, что женщина мирно спит. Мальчик осторожно поддел серебряную цепочку на шее мертвой, вытянул из-под одежды медальон, раскрыл. В ладонь упала белокурая прядка волос. Туда же последовала маленькая овальная фотография Эккехарда. Он осторожно спрятал медальон обратно. Поправил одежду и, вложив в руки матери свежую белую розу, закрыл крышку. Рольф, встретившись взглядом с юным бароном и воздевший руку для крестного знамения, застыл.

– Можете продолжить, господин управляющий, – заметил Эккехард.

– Вдруг вы превратитесь в черта, господин барон? – дрогнувшим голосом попытался пошутить Рольф. – Не встречал ни одного человека, кто бы не боялся мертвецов. Не говоря уже о мальчиках.

Он перекинулся взглядом со сторожем, и тот, соглашаясь, кивнул.

– А вы рискните, – предложил Эккехард. – Но почему я должен бояться собственную мать, которая любила меня?

– Да, действительно…

Управляющий, силясь улыбнуться, опустил руку.

– Перекреститесь! – приказал Эккехард тоном, который не подразумевал возражений. – Не хочу, чтобы в округе пошли глупые разговоры.

Рольфа снова прошиб пот. Но он выполнил приказ вместе со сторожем, едва сдержавшись, чтобы в конце знамения не зажмуриться. Эккехард посмотрел на обоих и вышел из склепа. За ним спешно выбрался управляющий, желающий лишь одного – поскорее оказаться дома.

– А вы, господин барон? – произнес сторож, закрыв решетку на входе в склеп.

– Что? – мальчик обернулся.

– Вы – почему не осенили себя знамением?

– Я не верю в бога. Его не существует. Как не существует рая и ада.

– Господин барон! – Рольф всплеснул руками. – Что ваш учитель философии вбил вам в голову? Надо гнать этого проходимца в шею!

Ему показалось, что, говоря это, он нашел наконец рациональное объяснение происходящему, но тут сторож задал вопрос:

– Зачем же тогда было тревожить мертвую? Забирать из гроба эти вещи? Отрицая существование бога, вы отдаете дань суевериям?

– Заткнуть старику рот? – спросил один из сидевших на плече чертей.

Управляющий посмотрел на мальчика, и ему показалось, что сейчас произойдет нечто непоправимое и ужасное.

– Господин барон, а не Урсула ли вам это рассказала? Помню, она вечно рассказывает какие-то страшные сказки и байки.

Он заметил, как на лице Эккехарда мелькнуло легкое удивление. Выражение и взгляд мальчика смягчились.

– Да, Урсула мне сказала, что так нельзя. Нельзя у покойной оставлять вещи и изображения живого, – с готовностью согласился он.

– Глупая кухарка! – возмутился Рольф.

Сторож неодобрительно покачал головой.

– Спокойной ночи, господин барон, – пробурчал он под нос.

– И вам того же.

Сторож направился в свой домик. А управляющий и Эккехард к поместью.

– Твой слуга кое-что чувствует, – заметил Роттер. – До сих пор трясется.

– Это пройдет через несколько дней. Но последите за ним на всякий случай, – мысленно произнес Эккехард.

На следующий день он приказал принести газеты за последний месяц, полистал, останавливаясь лишь на самом важном.

– Следуешь совету почившего дядюшки-коммуниста? – поинтересовался Шварцер с усмешкой, обнажив зубы-иглы.

– Неплохой был совет, – Эккехард пристально изучал портрет одного политика, который, как ему казалось, походил больше на оперного певца. – Ты прав. Скоро будет война.

2. На берегу Вислы

Октябрь, 1944 год

Черный дым от городских пожарищ поглотила ночь. В горле унтер-фельдфебеля Ульриха Штайнберга першило от гари и мелкого пепла. Ему казалось, что мрак, содрогающийся от взрывов, обрел плоть, превратился в живое опасное существо, притаившееся среди руин. Что на него глядит та самая бездна, про которую писал Ницше. Но тот провал, та пропасть, которая была внутри самого Ульриха, заставила перебороть страх и обернуться к реке. Висла, несмотря на неспокойную ночь, походила на обсидиановое зеркало. Еще пару часов назад водная гладь была такая же, как безоблачное небо, – темно-синее, по-осеннему глубокое. Как взор Мартуши – зовущий, но в то же время непреклонный.

Вода камень точит. Медленно, столетия. Ничто более не способно его разрушить. Ульрих считал, что он – камень. И все же один взгляд польки разбил его точно так же, как артиллерийские орудия разбивали стены Варшавы. Раньше унтер-фельдфебель думал, что существует лишь долг, а потом что-то сломалось в душе, внезапно спала пелена – не только с глаз, с сердца. И вот он стоит на берегу Вислы, вздрагивая от взрывов, на которые давно уже не обращал внимания, и размышляет о том, что было бы, если б войны не случилось или она быстро закончилась. Мрак отступал. В воображении Ульриха рисовался бескрайний цветущий луг: травы стоят по пояс, их аромат пьянит, под босыми ногами ощущается приятная утренняя прохлада, навстречу ему в белом платье, сияя в солнечном свете, бежит счастливая Марта. Русая коса расплелась, и волосы, как знамя красоты и женственности, развевает ветер.