Похмельный синдром - Серегин Михаил Георгиевич. Страница 28

Официантка в пышной цветастой юбке до колен и в «казаках» принесла на подносе заказ: две пузатые рюмки с коньяком и блюдо с закусками.

– Спасибо, куколка, – улыбнулся ей Перепелкин.

– На здоровье, – ответила она, одарив Китайца долгим заинтересованным взглядом.

– Может, стоило сразу заказать побольше, – процедил Танин, когда она удалилась.

– Мы же отдыхаем, Танин, – развел руками Перепелкин. – Пусть за нами ухаживают. А выпьем мы столько, сколько нам будет нужно. И еще немного сверх того.

– Ладно, черт с тобой, – усмехнулся Китаец, поднимая рюмку и грея ее в руках. – Ты что-то собирался мне поведать.

– Я и не отказываюсь, – зажигательно улыбнулся Перепелкин.

– Только сначала выпьем.

Посмаковав немного содержимое рюмок, они почти синхронно достали сигареты и закурили. Потом допили первую порцию.

Алик заказал еще по одной и только после этого заговорил о деле.

– Не знаю, заинтересует ли тебя это, – сказал он, отхлебнув коньяка и закурив. – Я почему-то вспомнил об этом, когда ты рассказал мне о Бондаренко. Еще когда наш губернатор – Федор Алексеевич Чеботарев – не был губернатором, меня послали в племзавод-колхоз имени Октябрьской революции делать фоторепортаж. Ты тогда у нас еще не работал.

Перепелкин время от времени прикладывался к рюмке и беспрестанно курил.

– Поехали мы с Ваней Токаревым, – продолжил он, – ты его знаешь, он, кажется, до сих пор на прежнем месте пашет. Ну, встретили нас как положено – все-таки корреспонденты из областного центра, – стол накрыли в колхозной столовой, а после обеда стали хозяйство показывать. Иван поговорил о житье-бытье с директором этого самого, что имени Октябрьской революции, с агрономом их, еще с кем-то, сейчас уже не помню. Посмотрели мы на их достижения. Но тогда уже крестьянское дело не одна косьба-молотьба была. Там у них колбасный цех работал, хлебопекарня и, представляешь, даже небольшой такой спиртовой заводик. Интересно? – Перепелкин поднял слегка посоловевшие глаза на Китайца и взял рюмку.

– Продолжай, – Китаец начал понимать, куда клонит Алик.

– Надо еще заказать, – Перепелкин поднял вверх руку и щелкнул пальцами, подзывая официантку.

Та расторопно убрала использованную посуду, сменила пепельницу и принесла новый заказ.

– Нет, мне здесь положительно нравится, – улыбнулся Алик. – Правильно сделали, что не поехали к тебе. Кстати, ты где живешь?

Китаец молча достал визитку и положил на стол. Алик мельком взглянул на нее и спрятал в карман.

– Так вот, – Алик опорожнил вторую рюмку и поднял третью, – директором этого заводика был… – он сделал театральную паузу, -…Роман Бондаренко. Он, кстати, через несколько месяцев занял пост гендиректора ОАО «Тарасовспирт».

– Интересно, – задумался Китаец.

– Но ты же еще не дослушал до конца, – Алик тронул его за руку. – Ты знаешь, кто был председателем того племзавода-колхоза имени Октябрьской революции?

– Только не говори мне, что это был Снежин, – Китаец усмехнулся и сделал небольшой глоток коньяка.

– Не скажу, – загадочно посмотрел на Танина Перепелкин, – потому что директором племзавода-колхоза имени Октябрьской революции был Федор Алексеевич Чеботарев, наш достославный губернатор.

Глава 10

Утро выдалось солнечное и громогласное. Неистовствовала самая настоящая весенняя капель. Сердце Китайца сладко сжалось и замерло. Жмурясь от ранних лучей, он перевернулся на живот и спрятал голову под подушкой.

Цюй Юань сегодня не приходил к нему во сне. Точно этот изгнанный из царства Чу поэт оставался пленником зимы, снежного пейзажа, того самого, который открывался тоскливому взору мальчика, живущего неподалеку от Няньнина. И хотя местность, в которой до пяти лет рос Танин, находилась в зоне субтропиков, зима в этих краях была снежной и холодной.

Сам Танин склонен был отождествлять себя с Цюй Юанем, который был его любимым поэтом, хотя по сравнению с другими китайскими поэтами его стихи выглядели порой наивными песнями. Но ведь и работы Джотто, предварившие итальянский ренессанс в живописи, из-за отсутствия перспективы и простоты композиции не идут ни в какое сравнение с продуманными и сложно-виртуозными картинами Леонардо или Рафаэля.

Но у каждого свое обаяние, и как примитивизм Джотто подкупает своей незамутненной детскостью и силой, точно так же и Цюй Юань был дорог Китайцу своей обнаженной печалью и меланхолией. Он находил у этого поэта тот искренний тон, ту щемящую тоску и выдержку настоящего мужчины, с которыми не могли соперничать никакие помпезные выдумки и вычурное украшательство.

Танин был, разумеется, знаком с психоанализом и ни в коей мере не потворствовал своим видениям, но не потворствовал также и точке зрения испуганных обывателей, которые уверены, что от всякой подобной романтической белиберды нужно избавляться чем раньше – тем лучше. Не культивируя в себе эту дребедень, Танин не отказывал себе в удовольствии погрезить наяву. И потом, ему казалось, что непроизвольно встающий из бездны его души Цюй Юань помогает ему что-то понять, не говоря уже о том, что этот поэт стал для Китайца некоего рода индивидуальным архетипом, средством интерпретации и выживания.

Поворочавшись в постели, Танин лениво поднялся. Принял душ. Вставив сигарету в угол рта, прошел на кухню. Подымил, сварил какао в чистом котелке, до блеска надраенном Лизой (черт бы ее побрал), медленно прожевал кусок сыра, снова закурил и, потянувшись, стал собираться. Надел джинсы, тонкий джемпер, причесался, сбрызнулся «Аззаро», нацепил куртку и вышел из дома. На мгновение он был ослеплен мокрым блеском ледяного настила, который постепенно превращался в поток грязноватой воды. Он надел солнцезащитные очки, залез в джип и включил двигатель. Выкурил еще одну сигарету, размышляя о том, что ему вчера поведал Перепелкин.

Выехав со двора, Китаец порадовался, что улицы по-воскресному пусты. Ни машин, ни пешеходов. Лишь поднявшись по крутой дороге к центру, Танин убедился, что город не совсем вымер. Тем не менее и здесь поток автомобилей был довольно разреженным, а прохожие не составляли обычных толп.

На городской окраине поединок зимы с весной был более очевидным. Если в сердце города весна уже вовсю наступала, так что ни о каком сопротивлении не могло идти речи, то в предместье снег и вода, ветер и лед вовлекались в какой-то вихрь противоборства. Вдоль тротуаров высился Тянь-Шань посеревшего снега. В совокупности с частично размокшими холмами грязи эти снежные горы, рушащиеся прямо на дорогу, напоминали клочья сгоревшей кожи какого-то гигантского животного. Озаренные беспощадным солнцем, они выглядели особенно жалко.

Выехав из города, Китаец подивился бескрайним снежным просторам. По обе стороны от дороги раскинулись необъятные степи, плотно укрытые глубоким снегом. Портившие пейзаж бетонные плиты покореженных заборов и почерневшие корпуса затерянных среди бескрайних степей предприятий постепенно исчезали из виду, открывая обзор девственно-снежных далей.

Поселок Краснооктябрьский, куда направлялся Танин, находился в получасе езды от Тарасова. А если прибавить скорость, то до него можно было добраться и за двадцать минут. Когда вдалеке показался неказистый березовый лесок, Китаец понял, что почти у цели. Вот кладбище, про которое вчера говорил Перепелкин, а вот второе. На придорожном указателе он прочел: «Краснооктябрьский». По правую сторону потянулись огромные, покрытые лесами холмы, по левую – разноцветные трех– и пятиэтажки. Вскоре их сменили старинные деревянные постройки, потом – частный сектор. Навстречу Китайцу попалась небольшая колонна из машин с цистернами, на которых красовалась надпись: «Молоко».

«Продукцию сельчан вывозят», – решил Танин, но тут же усомнился в сделанном предположении. Еще две цистерны выезжали прямехонько из ворот спиртового завода. На смену удивлению пришла догадка: специальных емкостей нет, вот и возят спирт в цисцернах для молока. Припарковав «Массо» на обочине одной из тихих сельских улочек, Китаец пешком отправился к воротам завода. Несмотря на выходной день, работа на предприятии кипела. На проходной Китаец доходчиво объяснил пожилой энергичной сельчанке, кто он и что ему надо. Ознакомившись с его документами, она связалась с конторой, выписала ему пропуск.