И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич. Страница 46

— Веселый ты человек, Аверьяныч, хорошо с тобой. Вот получу диплом, освоюсь на новой работе — непременно тебя разыщу. У тебя ведь золотые руки, умная голова, ты все можешь и умеешь…

— Не все, не все! — все больше оживая и веселея, замахал он руками. — Вот с неумехами и бездельниками ладить и ловчить не умею. И за Державу мучиться и страдать никак не разучусь. А так… если что… конечно…

Она проводила его до лестницы, но вдруг, что-то вспомнив, метнулась назад в свой кабинетик, сколько-то пошуршала там и вышла опять, неся в руках небольшую коробочку.

— Я слышала, что у тебя на днях юбилей был, а тебя никто даже не поздравил. Так вот… считай, от имени тех, кто тебя ценит, уважает и всегда будет помнить… И ни о чем не жалей, радуй всех своей добротой и лаской. Помни: такие светлые люди сегодня очень нужны…

Трудно сказать, что чувствовала сама Томочка, напутствуя в оставшуюся жизнь веселого и светлого человека Свистунова. Сам же Никита Аверьянович настолько растрогался, что даже отступил на две ступеньки вниз по лестнице и теперь смотрел на нее снизу вверх и не то чтобы влюбленно, но откровенно восторженно, как американские патриоты смотрят на свою Статую Свободы.

Впрочем, так как Никита Аверьянович не был американским патриотом, он все это видел иначе, сугубо по-русски. И сама Томочка — живая, прекрасная, суровая и обаятельная одновременно — рисовалась ему великой Родиной-Матерью, явившейся благословить своего сына-воина на новую Невскую, Куликовскую или Бородинскую битву.

От волнения глаза его увлажнились. Сквозь дрожащую пелену слезы ему почудилось, что рука этой замечательной женщины осеняет его святым крестным знамением, а разжавшиеся суровые уста произносят великие, адресованные именно ему вещие слова: «Ну, вперед, Аверьяныч, веселый и светлый человек. Твое дело правое, ступай!»

И он ступал. Не шел, а именно ступал, благо ступени лестницы были довольно широкие и падение ему не грозило.

Улица с ее шумом и грохотом не хотела считаться с ликованием и восторгами его впечатлительной души и понемногу вернула Никиту Аверьяновича на грешную землю. И все равно ему было хорошо.

Прижимая к груди драгоценную коробочку, свидетельствовавшую, что все случившееся с ним в этот час было не его воспаленной фантазией, а подлинной реальностью, он торжественно, почти празднично шел по родному городу.

Если счастье действительно существует, то сейчас он, несомненно, был самым счастливым человеком. От этого хотелось петь, произносить красивые слова, желать добра каждому встречному, уступать дорогу не то что всякой машине, а и последней дворняжке.

На знакомом переходе он опять поиграл с занятными светофорами, на входе в памятный тогово-развлекательный центр поразвлекался с автоматически работающими дверьми и, хоть остался всем весьма доволен, пожурил себя: «Хватит дурачиться, Свистунов, пора за ум браться. Не двадцать лет, поди».

Вспомнив свое приключение со здешним манекеном и недавний сон, подхватился, отыскал его, удивился, что эта красавица одета сегодня совсем иначе, но тоже очень даже завлекательно, для начала счел нужным напомнить о себе:

— Добрый день, сударыня. Если не забыли, мы не так давно имели с вами один интересный разговор. Так вот…

Глаза неживой женщины как-то вполне живо энергично захлопали великолепными ресницами и явно недружелюбно уставились на него в упор.

— Так вот, — невольно вздрогнув, продолжал Свистунов, — я хочу вам заявить, что вы очень ошибаетесь, считая, что рядом с вами некого поставить. Вы, конечно, красавица, но я знаю женщину, рядом с которой вы ничто. И еще заметьте: она живая, у нее есть душа! И если бы вы были поскромнее…

Договорить свою мстительную тираду до конца ему не позволило неожиданное обстоятельство. Женщина на этот раз оказалась не мертвым манекеном, а вполне нормальным человеком женского пола. С живой душой и весьма крутым нравом. От ее звонкой пощечины он был так обескуражен, что долго не мог сообразить, что же произошло. Лишь увидев по другую сторону зала свою старую знакомую, все такую же гордую и красивую, он виновато съежился и, преследуемый хохотом служителей, выскользнул на улицу.

Зато дома его ждало новое счастье. Когда жена спросила, что это у него в коробке, он почти равнодушно пожал плечами: подарок, мол, с юбилея еще, а как открыл…

Никита Аверьянович с детства мечтал о хорошем фотоаппарате. И вот он лежал перед ним. Современнейший, дорогущий. Как вознаграждение за пережитое. Как обещание и надежда.

— Ну вот, дураку сам Бог яблочко припас!.. — фыркнула жена и звонко захлопнула за собой дверь.

Оформив свои дела в пенсионном фонде, Свистунов взялся осваивать дожидавшийся его фотографический аппарат. Но тот показался ему таким сложным и хрупким, а собственные руки такими грубыми и нечуткими, что заняться им в одиночку он не решился: долго ли испортить такую бесценную вещь, юбилейный подарок «от имени всех», мечту детства?

В одном из фотосалонов ему показали, как нужно обращаться с этим действительно превосходным аппаратом, и он отправился снимать свои любимые места. Ходил, снимал и радовался. Как давно он собирался побывать здесь, как долго не мог позволить себе такой роскоши — просто ходить, смотреть, любоваться, радоваться. И это — живя в таком замечательном городе, который так любил!

На второй день он стал замечать, что его родной, старинный, горячо любимый город сильно изменился.

Лицо человека тоже меняется — с возрастом тут и там появляются морщинки, тускнеют глаза, грубеет кожа, но все равно, несмотря на эти мелкие изъяны, оно остается по-прежнему легко узнаваемым, родным и милым.

Другое дело — лицо города. Во многих местах Никита Аверьянович его просто не узнавал и терялся — куда это он забрел? Откуда все это? Чье? Исчезли почти все его любимые дворики с яблонями и сиренью, резные дома с мезонинами, терема, флигельки.

Город зрительно рос, настойчиво, как стареющая эстрадная дама, омолаживался, что вроде бы должно было радовать. Но рос и омолаживался он как-то странно — пожирая самого себя, прежнего. Холодно, бездушно, расчетливо, снося и подминая все на своем пути. И это угнетало, томило душу озадаченного Свистунова.

В оправдание он говорил себе, что через пятьдесят-сто лет тогдашним его жителям, может быть, он и такой будет мил и дорог, как ему самому этот — уходящий, умирающий. Умирающий в полном сознании и с открытыми, все видящими и понимающими глазами… Добивать человека в таком состоянии — чудовищное преступление. А добить еще живой старый город? Можно?

На третий день в городе ему стало тесно. Он теснил его потоками машин, занявших уже и тротуары, высоченными заборами из дорогого белого металла, огораживающими огромные территории новостроек; его выдавливали с некогда родных и любимых улиц неприступные, плотно, почти без внутренних дворов, застроенные кварталы то ли домов, то ли средневековых замков из красного кирпича и непроницаемого синего стекла, в которых не чувствовалось ни жизни, ни уюта, ни души. Как не было души в красивых манекенах новых роскошных торгово-развлекательных центров.

Терзаемый противоречивыми чувствами и мыслями, он остановился и спросил выгуливавшего огромного породистого пса старичка:

— Чье все это, земляк? И как тут люди живут? Тот пожал немощными старческими плечами и печально улыбнулся:

— Живут как-то…

— И не давит все это?.. Я бы здесь…

— Не знаю, я тут всего лишь животину эту выгуливаю. Два раза на дню.

Пес требовал движения, рвал поводок, и старик, уже уходя, сказал как попрощался:

— А ты, милок, на все это не заглядывайся. Тут каженный квадрат больше твоей годовой пенсии стоит. Нам тут не страдать…

— Какой квадрат? — не понял простодушный Никита Аверьянович, но тот уже ушел, волочась за собакой по краю тощего, не знающего солнечного света газона.

И тут Свистунов вспомнил о теткином наследстве. О господи, какой же он счастливый: у него есть сад! Свой собственный, на зеленом вольном просторе, за городской чертой.