И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич. Страница 47

На следующее утро пригородный автобус за каких-то полчаса доставил его до садово-огородного товарищества «Ягодка». Найти теткин участок было непросто. Все заборы и домики были на одно лицо, ни тебе номеров, ни табличек с названиями улиц. Муравейник!

Выручила память. Вспомнив, как тетя Дуся наказывала ему непременно выкопать колодец, потому что носить воду из оврага у нее уже нет сил, он отправился искать этот овраг. Зная по рассказам тетки, что участок ее в самом конце проулка, у общей ограды, нашел такой проулок, а потом и овраг. По отлогой еле приметной тропинке спустился вниз и, обнаружив там полузавалившуюся яму с водой, обрадовался: все верно, теперь только подняться, а в сад тропинка сама приведет.

И привела.

Первым делом Никита Аверьянович закурил и так, попыхивая, обошел все три яблони, кусты смородины и крыжовника, грядочку клубники и чеснока. Земля давно поспела для работы, яблони уже отцвели и покрылись листвой. Надо было раньше собраться, да все дела, дела. Но зато уж теперь его отсюда и с приставом не выгнать. Он тут хозяин! Это его священная частная собственность. Вот так!

Священная частная собственность и застоявшийся без серьезного дела организм еще не старого мужчины требовали работы. Прямо сейчас, немедленно. Пока земля не пересохла окончательно. Пока еще не поздно посадить картошку, посеять редиску, укропчик, лучок. А то ведь тетя Дуся оттуда все, поди, видит. Да и самому, живя тут, за радость будет.

Отыскав в углу нужника лопату, он посмотрел в небо — ну, гляди, тетя Дуся, начинаю! — скинул пиджак, заправил брюки в носки и пошел пластать мягкую садовую землю.

Работал азартно, весело, чуть не насвистывая от счастья. Сначала безо всякого плана и направления, просто чтобы потешить душу. А потом высмотрел ничем не занятую площадь, обозначил первую полосу и погнал ее, родимую, на всех парах своих нерастраченных сил, чтобы остановиться уже возле видневшейся неподалеку ржавой бочки.

Догнал, вскинул лопату на плечо и зашагал обратно, к началу загона. Оглядев сделанное, он остался доволен и поощрил себя сигаретой. Курил торопливо, не чувствуя никакого удовольствия, и наконец бросил, схватил лопату и пошел пластать следующий ряд…

К вечеру вся эта площадь была перекопана. Он оглядел ее, как Чапай поле боя, и не удержался, похва лил себя:

— Молодец, Никита Аверьянович. Это твоя первая победа. Круши и дальше так.

Закурил, присел на ступеньку низенького крылечка, еще раз оглядел весь сад-огород и покачал головой:

— Однако не такой уж и маленький участок этот. А тетя Дуся говорила — четыре сотки. Да тут… все шесть, а то и восемь! То-то надрывалась, бедняжка…

Утром он еле перекусил, про обед в пылу трудовой битвы даже не вспомнил и вот почувствовал, что основательно проголодался. Придется зайти в дом, приготовить себе чаю, хорошенько поесть, ведь завтра скачки на лопате продолжатся, а этот вид спорта любит сильных.

На двери висел хиленький замочек. Вот тебе и раз, он-то решил и дневать и ночевать здесь, а ключа у него нет. Впрочем, замешательство его было недолгим, потому что вскоре он увидел и ключ. Он висел на шнурке тут же, на косяке двери.

— Эх, тетя Дуся, царствие тебе небесное! — в который раз за этот день вспомнил Свистунов свою тетку. — Кто же, святая простота, так закрывается? Вот замок, вот ключ — заходи любой болван и бери, что надо…

Он вошел, огляделся — брать нечего. Маленькая комнатка, совсем маленькая верандочка, окошко тут, окошко там. На верандочке у окошка столик из деревянных ящиков с табуреткой, в углу лейка, пара ведерок, веничек. В жилой комнатке — металлическая кровать, стол на железных ножках, должно быть, списанный где-то за ненадобностью, гнутый венский стул, поди, еще довоенного времени, вешалка. На полу, до самого порога, — темный синтетический палас.

Что и говорить — тесно, но зато — все чисто, аккуратно. Обои на дощатых стенах прибиты мелкими гвоздочками. На столе — прикрытая полушалком посуда: чайник, кастрюля, сковородка, кружка, ложка, нож… В банке из-под джема — сахар, в другой банке — остаток цейлонского чая «Принцесса Канди». Должно быть, чай на острове Шри-Ланка не мужского, а женского рода…

Поискал в комнате розетку — не нашел. Поискал на верандочке — не нашел и там. Поднял глаза к потолку — лампочек нет. Стало быть, дом без электричества. Вышел во двор, глянул вдоль проулка — ни одного столба.

— Ни славянская, ни американская, ни общечеловеческая цивилизация сюда, видно, еще не дошла, — констатировал Никита Аверьянович. Захотелось узнать, что ее задержало на пути к Уралу, но спросить было не у кого. Хоть и сезон, когда весенний день год кормит, а на ближайших участках никакой жизни не ощущается. То ли со всем уже управились, то ли праздник какой. Правда, подальше видны отдельные дымки и слышны голоса, но не тащиться же туда с таким глупым вопросом. Тут вот на повестке дня ужин, и первым делом — чай. Добывать огонь трением не нужно, для этого у него есть зажигалка, а как быть с остальным?

Походив в задумчивости вокруг домика, Свистунов наконец встряхнулся, мол, эх, где наша не пропадала, взял с верандочки ведерко, спустился по тропинке в овраг, принес воды, умылся и, устроившись за столиком у окошка, принялся за ужин. Прихваченный из города хлеб и килька в томатном соусе показались вкуснее всяких деликатесов. Вот бы еще горячего крепкого чая, ну да ладно, обойдемся пока минералкой. Ну, а завтра что-нибудь придумаем, ведь живут же тут как-то люди! Да и в каменном веке жили, не повымерли…

Совсем воспрянув духом, после ужина он опять вышел на улицу, сел у двери на табурет и закурил. Долгий майский день тихо перешел в вечер и теперь медленно, как бы нехотя, уступал свое место ночи. Солнце устало закатилось в редкие облака на горизонте, и те долго горели и светились, незаметно истаивая и словно бы исчезая совсем.

В лесочке за оврагом что-то сочно щелкнуло, будто под осторожной ногой треснул молодой ледок. Потом еще и еще раз, спариваясь, утраиваясь, переходя в звонкие цепочки четких веселых звуков. Несомненно, все они принадлежали одной птице, и Никита Аверьянович догадался — какой. Соловей! Соловушка… Весь день молчал, поди, приглядывался и вот подал голос: признал за своего.

— Будем соседями, — точно боясь спугнуть певца, прошептал Свистунов. — Вот радость-то…

А тот заливался все смелее, все звонче, приглашая весь лес, всю землю и небо с луной и звездами в свидетели своей радости и счастья. Вот бы увидеть, какой он. Говорят, весь золотой, каждое перышко светится, а грудка и горлышко серебряные, как струйка родника. Оттого, мол, и песни его такие чистые, родниковые, каждый звук — что капелька или росинка. Его не слушают, а пьют, — как ту воду из родника. Душой пьют, сердцем. И вся печаль, вся недомога — вон из них, как после самого лучшего лекарства. Одним словом — со-ло-вей…

Ранним утром его кто-то разбудил бесцеремонным стуком в окошко. Вскочил, с трудом соображая где находится, вышел на верандочку, глянул на улицу. Глянул и обомлел — возле крылечка стояли две абсолютно одинаковые толстые бабы и одинаковыми голосами голосили совершенно одно и то же:

— Баба Дуся, баба Дуся! Вставай же, окаянная, выходи на народ, чтоб в глаза твои бесстыжие поглядеть!..

«Это кто там этак разоряется и мою любимую тетю ни за что ни про что срамит? — разобрало Свистунова. — Со мной разбирайся как хочешь, а ее, покойницу, не трожь, а то не посмотрю, кто ты и чего ты…»

В одних трусах и ботинках на босу ногу он выскочил на свежий утренний простор и рявкнул так, что у одной из баб ноги свело, а другую будто ветром сдуло:

— Ну чего вам надо от покойницы? Чего кричите, когда еще весь мир покоем и тишиной объят? Вон соловей замолк, поди инфаркт от вас схлопотал. Ну?

И успокоившись, смущаясь своего вида и нечаянного гнева, продолжил:

— Чего ж теперь молчите? Сперва чуть не заикой сделали, а теперь — язык под замок? Нету вашей бабы Дуси, померла она. Если чего задолжала или еще что, я ответчик, а ее честное имя не полощите. Не позволю!