И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич. Страница 50

Душевных людей, как он давно заметил, все почему-то считают слабыми и никчемными. Часто пытаются сломать и затоптать, чтоб не мозолили глаза, не напоминали об их собственной неполноценности. Иные и ломаются, отчего и теряют себя, потому что стать такими «как все» все равно не могут. Другие пересиливают подобные поползновения, гнутся, но стоят. Как та лоза на ветру. И только очень редкие удостаиваются уважения и признания.

От этих мыслей Никите Аверьяновичу стало так грустно, что блаженство его как-то скукожилось и поувяло. Чтобы отвлечься от них, он решил пройтись по улочкам товарищества, взял фотоаппарат и пошел.

Пошел — и правильно сделал, потому что свою садово-огородную «Ягодку» он путем еще и не видел. А тут было что посмотреть. Разговор не о домиках — все они были одинаково маленькие и невзрачные, — а о том, что находилось вокруг них. Прежде всего, почти везде были цветы. Иной раз они занимали добрую четверть участка. Одни уже цвели, другие выбросили бутоны, третьи только набирали рост. Это ж — на все лето, а то и до самого снега — такая красота! Вот когда она развернется во всю свою силу, он придет ее снимать.

И насаждения у всех были разные, побогаче чем у его тети Дуси. Не только яблони, но и груши, не только крыжовник, но и вишня. А в одном саду что-то вьющееся на шпалерах, через загородку не разглядеть. Неужто виноград?

Приглядевшись, заметил, что и домики все-таки кое в чем разные. Одни дощатые, с простыми окошками, даже с плоской крышей, как кавказские сакли. Другие бревенчатые, с резными карнизами и фронтончиками, с мудреным деревянным кружевом вокруг единственного окна. Единственного, но зато какого!

Эти сады, видимо, возникли в ту эпоху, когда все строго лимитировалось. И площадь участка, и величина жилого строения, и даже туалет. О банях и не мечтай, будто работа на земле сама тебя и выпарит лучше деревенской парной. Контролировалось строго: шаг влево, шаг вправо… — можешь и участок потерять. А терять не хотелось.

Только на возвышении, у подножья покрытого лесом холма, строилось сразу несколько больших современных домов. Как в старом городе — первый этаж каменный, второй из звонкого соснового бруса. Что и говорить, приятно жить будет. Однако в какие финансы это выльется? И захочется ли кому после таких уютных хором ковыряться в грязной земле?..

В одном из проулков внимание Никиты Аверьяновича привлек чей-то отчаянный то ли визг, то ли плач. Поспешая на помощь, он еще издали увидел возле очередного дома высокий шест со скворечней наверху. Вокруг нее рассерженным птичьем роем вились стрекочущие скворцы. С чего это они, удивился он. Но вскоре все понял: на шесте рядом со скворечней крепко вцепившись когтями в древесину, висел большой пятнистый кот. Видно, задумал негодник полакомиться скворчатами, но не тут-то было. Родители скворчат не стерпели такой наглости и ринулись в бой. Они пикировали на него, как истребители Покрышкина, клевали его в спину, в голову и все целились в глаза. Пока они были двое, кот еще уворачивался и отбивался, но когда им на помощь — эскадрилья за эскадрильей! — слетелись скворцы со всего сада, коту-хулигану пришлось очень худо.

Дело осложнялось тем, что все кошки легко и быстро взбираются на любое дерево или деревянный столб. Особенно когда удирают от собак. А вот обратный ход для них — проблема. Спускаться, пятясь назад, они не умеют, и часто хозяину приходится искать лестницу, чтобы снять их и вернуть на землю. До очередного случая.

Вот и этот кот оказался в таком же положении: туда, услышав писк птенцов, взлетел одним махом, а вот обратно — никак. Тем более что никаких сучьев на шесте нет, зацепиться не за что, хозяина дома тоже нет, никто с лестницей не прибежит. Поневоле завизжишь или заплачешь.

Какое-то время он терпел, но когда скворцы начали клевать уже и лапы, особенно задние, опорные, он понял, что обречен. Точнее — будет обречен, если не пересилит страх и не начнет каким-то образом спускаться.

Стараясь не обращать внимания на летящую во все стороны шерсть, на струящуюся по морде кровь, на все новые и новые дырки в шкурке, он стал осваивать самые простые приемы кошачьего альпинизма. Сначала он, выгибая спинку колесом, подтягивал вниз передние лапы, повисая на их когтях, выпрямляясь вдоль шеста, и уж затем опускал нижние — для упора. Потом все заново: передние лапы, выгиб, провис, задние. Но как это медленно! Пока он этак доберется до земли, эти проклятые скворцы вообще оставят его без шкуры!…

На середине шеста он все-таки сорвался, с громким шлепком упал на крышу дома, оттуда в малинник и где-то там пропал. Но Никита Аверьянович успел-таки сделать несколько кадров этого потешного сражения. И теперь очень сочувствовал полуживому-полурастерзанному коту, желал ему скорейшего выздоровления и большего интереса к мышам, которых сама природа создала ему на прокорм.

Пока наблюдал эту потеху и, задрав голову, делал свои бесценные (так потом и скажут о них знатоки!) снимки, обратил внимание на небо. Что-то там изменилось. Откуда-то наплыли большие прекрасно-лебяжье-белые облака, а над западной частью горизонтного обруча что-то очень уж тревожно копилось нечто тяжелое и черное.

Когда он вернулся к своему домику, количество этой тревожной черноты заметно увеличилось, а качество ее стало еще чернее. Пришлось остановиться, закурить и сделать совершенно правильный вывод: будет гроза.

И гроза, действительно, была. Ох какие полыхали молнии! Ох какой грохотал гром! Ох как жалобно звенели в окнах стекла и скрипели, готовые развалиться, стены дома! Но он знал свое дело и тут — снимал и снимал, никогда еще не работал с таким захватывающим азартом. Только бы что-нибудь получилось. Только бы получилось!.. А когда на землю обрушился ливень, он бегал по своему хилому укрытию, задействовал все ведра, тазики и даже единственную в хозяйстве кастрюлю, потому что отовсюду лило.

Через день после этой грозы Никита Аверьянович был приятно удивлен — все на его огороде бурно пошло в рост. Зеленые строчки на недавно еще девственно-черной земле безмерно радовали и удивляли — как красиво! И все это создано им самим. Впервые в жизни.

Но еще через день его любимый сад-огород преподнес ему предметный урок: прежде чем радоваться, повоюй с сорняками!

— Ну, сосед, наступила наша страда, — почему-то смеялась на своей границе Ирина Филипповна. — Краткая передышка после посевной кончилась. В бой пошли наши бичи!

Хорошо ей — для нее это не новость, не первый год огородничает, а как справится с этими бичами он? Это будет похуже копки, доставки воды из оврага, поливки. Тут все на корточках, на коленках, вниз головой. А ему после грозы хочется неба.

— А где, Ирина Филипповна, ваша подружка? — неожиданно вспомнил Свистунов. — Что-то после дождя не видать, со своими бичами, поди, воюет?

Соседка помолчала, поморгала белесыми ресницами и удивленно пожала плечами.

— Это вы о ком говорите?

— Ну, о той, что… очень похожа на вас. Я даже подумал — близняшки вы с ней. Как погляжу со своей верандочки — все рядом. И одна бочка у вас опять куда-то запропастилась. Одна осталась.

На этот раз соседка молчала еще дольше, а хлопать ресницами, кажется, позабыла.

— Не пойму я что-то, о ком это вы. У меня тут были две подружки — баба Дуся, царствие ей небесное, и твоя шабра справа Зилара, чей участок сейчас пустует. Увез ее сын к себе в какой-то райцентр, где он начальник. А бочка… Бочка у меня всегда одна только и была. У вас, случаем, с глазами не проблема? Если стало двоится, то…

Ох не вовремя затеял он этот необязательный разговор! Полоть надо, а не лясы с заграничными дамами точить. Решил отшутиться:

— Вы все так быстро делаете, Ирина Филипповна, что в глазах двоиться начинает. Как погляжу — сразу как бы две. Все успеваете. Одной столько не смочь.

Тронутая комплиментом, соседка скромно отмахнулась ладошкой.

— Ну и шутник же вы, Никита Аверьянович!.. Все меня разыгрываете, веселый человек…