И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич. Страница 49
Нахлынувшие на него чувства мешали Свистунову сосредоточиться и спокойно вчитываться в сложный и скучный технический текст, он то и дело отрывался от него, отсутствующим взглядом блуждал по окну и всему тому, что находилось за ним.
А находилось за ним все то же: черная, еще не давшая всходов земля, справа — кусты смородины, слева — старая раскидистая яблоня, а в прогале между ними — коричневая от ржавчины бочка соседки. Одна? Всегда была одна, а теперь — две? Он поводил глазами и так, и этак — сколько? Получается — две. Где же она раздобыла такое редкое теперь добро? У него — ни одной, а вода из родника прямо ледяная. Такой грядки поливать нельзя.
Оставив на столике все, чем только что был занят, он сорвался и помчался посмотреть новое приобретение почтенной Ирины Филипповны. Так спешил, что слету чуть опять не оказался в ее зарубежье, еле устоял на одной ноге, слегка все-таки переступив пограничную полосу — межевую дорожку.
Отсюда эта бочка, как всегда, была очень хорошо видна. Но — одна!
Куда же девалась вторая? Только что ведь стояла — такая же по высоте, такая же ржавая… Что тут происходит, кто успел схоронить?
Назад возвращался смущенный и озадаченный. Вот если бы была здесь хозяйка, спросил бы и сам постарался приобрести парочку. А так… какой толк?
Вернувшись, опять взялся за чтение, но взгляд, как магнитом, потянуло к окну. Не удержался, посмотрел: черная земля, куст, смородины, яблоня… И опять бочки — две! Опять две! Что за чертовщина!
На всякий случай сбегал еще раз. Пока бежал — это ж не марафон какой-то, а всего лишь пятнадцать-двадцать метров! — вторую бочку опять сперли.
Достал сигарету, задымил.
— Ну и дьявол с ней, не моя же…
Пока курил — придумал: сходил за фотоаппаратом и снял ее, бочку эту, пока она была в единственном числе. Как факт. Так сказать, для контроля.
Не заходя в домик, отправился погулять. Было еще утро и в лесочке за оврагом от души выщелкивал свои трели соловей. Вот бы увидеть! Хоть одним глазком!.. Пусть единственный раз в жизни. Больше ему не надо, он не жадный.
Чтобы не спугнуть певца, решил обойти его черемуховое царство по оврагу. Шел медленно, крадучись. Если бы не сырость, кажется, пополз бы на брюхе, как уж, которого он на днях видел на своем участке.
Когда овраг кончился, попробовал, но сухие прошлогодние листья и полусгнившие валежины подняли такой шум и треск, словно в лесу объявился медведь. Привлеченная этим шумом, замельтешила над деревьями сорока. Свистунов поднялся, погрозил лесной сплетнице кулаком и, прильнув к толстому старому дубу, затаился.
Соловей, должно быть, встревожился и надолго замолк. Свистунов уже было решил, что теперь до вечера, однако сообразил: птица где попало петь не будет, где-то у нее тут гнездо. А коли так, надо ждать.
И он ждал. Неслышно перебирался за следующее дерево и ждал опять. Вот и черемушник, теперь — не дыши!
Очень хотелось Никите Аверьяновичу увидеть эту птицу, ее золотые крылышки и серебряную грудку. И, может, даже снять. Никому это, кажется, еще не удавалось, ну а вдруг? И почему бы нет, ведь ничему живому за всю свою жизнь он не сделал и единого малого зла. Тут он безгрешен, и природа должна эта чувствовать, как, говорят, чувствует недобрых людей.
Когда он неспеша размышлял об этом, на веточке, метрах в двух над ним, появилась птичка. Маленькая, серенькая, как молодой воробей. Попрыгала, поклевала что-то и улетела.
Не то, с сожалением вздохнул Свистунов, но аппарат все же приготовил.
Через некоторое время птичка вернулась, и он, на всякий случай, сделал кадр: зеленая ветка черемухи с завязавшейся гроздью будущих ягод, ворох листьев в тени более крупной ветки и она, серая лесная птичка-золушка в середине упавшего сверху солнечного пятна.
Хорошо было в лесу, так хорошо, что не хотелось уходить. И по-прежнему хотелось увидеть соловья. Решил подождать, когда он объявится где-то, и продвигаться на голос. Но никуда продвигаться не пришлось. Потому что свежая, сочная соловьиная трель вдруг раздалась прямо над его головой. И самое поразительное — пела та самая серенькая птичка, которую про себя он успел окрестить Золушкой леса. Эта «Золушка» и оказалась соловьем. Вернее, соловьихой. Потому что соловьи-самцы вообще петь не умеют.
Сделать второго кадра Свистунов не успел да и не был готов к этому — настолько поразило его такое сказочное превращение Золушки. И кто бы мог подумать — ни золотых крылышек, ни серебряной грудки, как рисует ее молва, а, тем не менее, самый настоящий соловей. Никакая другая птица так не поет.
В свой домик он вернулся счастливый. Снова поблагодарил Томочку за ее бесценный подарок. Ведь если бы не она, не было бы у него этого фотоаппарата, а без него не пошел бы он в лес, не увидел соловья. Если снимок получится, он подарит его ей. Этот — первый.
И еще вспомнилось, как наставлял его опытный фотомастер в салоне, где ему распечатывали на компьютере снимки, сделанные им в городе.
— А свой город, Никита Аверьянович, вы почему-то не любите. Совсем не любите, скажу я вам, — говорил он, неспешно просматривая его первую неумелую фотопродукцию.
— Город? Так я же тут родился… Но…
— То-то и оно, что «но»! Посмотрите, как все холодно, бесстрастно, без изюминки, без души… А фотохудожник — не бездушный фиксатор того, что встретилось на пути. Он — художник! А раз художник — ищи свое видение, открывай в этом мире свой собственный мир. В каждом виде, объекте, лице. А не нашел — нечего и фиксировать. Ведь и без тебя все знают, что дом — это Дом, а дерево — это дерево. За хорошим снимком, батенька, побегаешь не раз и не два. Дождешься нужного освещения, неба, собственного настроения. Одно небо можно снимать всю жизнь, такое оно разнообразное и интересное для воображения и пытливого глаза. А хороший пейзаж — тут и побегаешь, и поползаешь… и все равно можешь не угадать.
«Вот как я сегодня, — подумал Свистунов, посмеиваясь над самим собой. — И побегал, и поползал… И, может, наконец-то угадал».
Попив чаю (теперь у него была собственная портативная газовая плитка), Никита Аверьянович вернулся к забытому руководству и как-то совсем случайно уронил взгляд за окошко. А там, как всегда: черная земля, куст смородины, яблоня… И две бочки. Опять две! И две Ирины Филипповны. Или это к соседке пришла ее подружка-близняшка?
Сначала хотелось выйти, поговорить, особенно о бочках, но, раздумав, он вернулся к чтению, а затем вообще лег и уснул. Как ему и хотелось, приснился соловей. Все-таки с золотыми крылышками и серебряной грудкой. Ну не может, никак не может птица с таким замечательным голосом походить на какого-то воробья!
Хорошо, однако, быть пенсионером, подумал однажды Свистунов, блаженствуя в своем огороде. И что это старики все охают да ахают, когда речь заходит об этих садах? В автобусе только и слышишь: семена, удобрения дорогие, саженцы продают втридорога, транспортные расходы — тоже не шутка. А об организме хоть и не заговаривай: остеохондроз, радикулит, опущение почек. И все от этих чертовых соток!
Может, так оно и есть, сочувствовал Никита Аверьянович. Однако посмотрите, как ломятся в автобус при посадке, как, вывалившись из него, чуть не бегом устремляются к своим злосчастным участкам. Все с рюкзачками, мало того — с тележками. Что-то привозят, что-то увозят, никто праздно не вальяжничает. Все скорей, скорей!.. А зачем, куда?
Конечно, ему с ними равняться не резон. Он хоть тоже пенсионер, но годочки-то не те. На нем, как авторитетно утверждает жена, еще пахать можно. Можно и нужно, чтобы с потом вся дурь вышла. Это она о нем так смолоду — балабол, мол, простодыра, свистун, скоморох. И все, что он говорит или делает — сплошной дебилизм и дурость.
Сразу ясно: не видела она его в работе. А что касается души, сердца, так бездушному человеку до чужой души дела нет. О ней он как-то не подозревает. Отсюда такое озлобление и неприятие тех, кто живет и чувствует иначе, кто не похож на него.