Сказание о новых кисэн - Ли Хён Су. Страница 10

— Слушай меня внимательно, — сказала она, стараясь быть как можно спокойной. — Мне хотелось бы, чтобы Ким сачжан был последним мужчиной у тебя. Если ты скажешь ему, что у тебя есть вклад в банке, это будет конец. Ты не успеешь оглянуться, как он завладеет им и убежит, не оглядываясь.

— Я знаю… Поэтому мне еще более жаль его.

«Эх, глупая ты дура, — с горечью и жалостью подумала Табакне. — Еще во время ночного бегства из кибана в городе Чжинджу я поняла, что в предыдущей жизни ты была моим долгом».

— Ой, что-то я заболталась с тобой, не время мне сейчас так сидеть. Надо заглянуть в комнату гостей и вызвать водителей для тех, кто напился, — заторопилась Табакне.

Когда мадам О подняла руки, чтобы привести в порядок спутанные волосы, у нее на шее выступили вены. Увидев длинную, как у белого аиста, шею, Табакне быстро отвела взгляд в другую сторону. «Как же она похудела, — с жалостью подумала она, — если в ее треугольную ключницу насыпать два стаканчика очищенного проса, то оно вряд ли бы высыпалось». Внезапно у нее в горле встал комок.

В это время из Буёнгака, после того, как полились слова песни из норябана [26]: «Когда идет дождь, я сажусь в поезд, по линии Хонам, идущий на юг страны…», стал доноситься шум. Возможно, там танцевали или прыгали группами, и громкий топот ног доносился до заднего домика. «Так недолго вывести из строя систему отопления под полом», — мелькнуло в голове Табакне.

— Послушай тот бессмысленный звук в кибане, где должна звучать мелодия каягым [27]. Это что, кибан? Это же какой-то базар, — проворчала Табакне.

— Сестра, оставьте. Мы должны жить, подстраиваясь под время, а не оно под нас. Сестра, — тут мадам О сделала паузу, — я хочу сказать вам правду. У меня, кажется, пропал голос. Теперь я тоже, наверное, буду вынуждена петь нынешние популярные песни, — раздался ее слабый голос, раздваивающийся, словно язык змеи.

Табакне, с жалостью посмотрев на нее, сказала:

— Не говори так. Ты даже не знаешь, какой у тебя голос. Разве он не достался тебе, пока ты не пролила черпак крови из горла? Когда это лето пройдет, мы переживём осень и зиму, а там снова наступит весна… Расцветут желтые цветы имбиря, в горах за домом… Тогда твой голос обязательно вернется, но ты должна бросить пить.

— Ты уверена, что когда наступит весна, мой голос вернется? Ты говоришь, что я смогу бросить пить? — с надеждой в голосе спросила мадам О, чуть привстав на локти.

— Если решительно, под страхом смерти, ты решишься, разве ты не сможешь бросить пить?

Она считала, что когда человек стареет, происходит сделка со временем: взамен того, что мышцы теряют упругость и эластичность, а кожа становится дряблой и покрывается морщинами, он получает мудрость и глубокое знание мира. Она всегда думала: «Сколько отдаешь, столько получаешь», поэтому не боялась старости, считая, что много отдала этой жизни. Она часто воспринимала возраст, увеличивающийся год за годом, как награду за прожитую жизнь. Но оказалось, что она ошиблась: старость оказалась абсолютно невыгодной сделкой. В возрасте 79 лет ее ждали укоренившиеся привычки и ненужные ворчания, которые можно было бы выкинуть, симптомы недержания мочи, вызванные ослаблением влагалищных мышц, уходящие силы в запястьях рук. Она знала, что завершением старения является полный уход из этой жизни. Но разве мы не должны карабкаться наверх изо всех сил, пока не утонем в «одиноком болоте небытия»?

Она знала, что единственный путь, по которому надо идти, чтобы не потерять «вкус руки», — не наклонная дорога, по которой бегут, а путь, по которому медленно и упорно шагают. Кто говорил, что у нее сильный дух? Не было ни одного мгновенья, когда она не чувствовала усталость. Боясь, что не сможет проснуться после обеденного сна или уснет, когда начнутся танцы, она плотно обвязывала пояс и, даже когда курила сигарету, не прислонялась к дереву, боясь уснуть, садилась на гладкий камень в саду, наклонившись набок. Иногда она с грустью, думала: «До каких пор я смогу держать за руки мадам О, похожую на ребенка, который заблудился, потеряв подол маминой юбки? Действительно ли верен этот путь, по которому я веду ее, держа за руки?» Чем больше она думала об этом, тем туманнее казалась ей дорога впереди, а перед глазами нагромождались горы…

— Я верю только тебе, — тихо, с нотками благодарности, сказала мадам О. — Сколько раз ты спасала меня, умирающую… Разве это было один-два раза! И именно ты каждый раз поддерживал меня, когда я была на грани безумия.

Изо рта Табакне, тихо-тихо похлопывающей ее по спине, прислонившуюся к плечу, вышел слабый и протяжный вздох, словно звук флейты.

«Мадам О, нет, О Ён Бун. Я тоже, как и ты, хотела бы сойти с ума от чего-нибудь. Когда я сойду с ума, разве я тоже не исчезну, словно ступая по облакам, как бы погрузив свое тело в водный поток? Разве я не смогу тогда, хоть на минуту, забыть тяжелую жизнь? О, если бы я могла, хоть на секунду, осторожно выгрузить ее, незаметно для всех, на землю, словно она не моя» — тоскливо подумала Табакне, глядя на луну, жалея мадам О и себя.

Когда луна, с отломанным краем, повисла на конце карниза Буёнгака, время было между пятью и семью часами утра, 21 июня по лунному календарю. За двором стояла бамбуковая роща, рисовавшая свои тени на раздвижной двери, обклеенной бумагой, бесконечно глубокая, одинокая, тоскливая…

Мадам О

— Я была дочерью вдовы.

Когда голос мадам О, не громкий и не тихий, раздавался в бамбуковой роще, мисс Мин, идущая вслед за ней, остановилась, чтобы расслышать его. Потому что голос был негромок и дрожал, подобно звукам качающегося бамбука.

— Моя прабабушка, бабушка и все тети, по отцовской линии тоже были вдовами. Даже сейчас, спустя столько лет, я ясно слышу рыдание старшей тети, которая, сидя на земле, билась об нее, когда младший дядя покинул этот свет, не прожив даже сорока лет, и горестно приговаривала: «Ой, я не могу… еще одна вдова, одной вдовой больше…»

Замолчав из-за шумного пения цикад, она неторопливо шла через бамбуковую рощу. Мисс Мин, шедшая вслед за ней, след в след, внезапно остановилась и приподняла взгляд в сторону неба. Небо, видимое в тёмном и влажном бамбуковом лесу, было не таким, каким она привыкла видеть его, оно выглядело очень узким, далеким, незнакомым, странным…

— Моя мать добровольно отдала меня в квонбон, в ассоциацию кисэн. Она выросла, пропахнув дымом сигарет, которые все курили по ночам, сидя на специальном камне для разглаживания, когда затихали звуки отбивания белья. Сперва она была юной, раньше времени состарившейся вдовой — а спустя годы старушкой-вдовой, — продолжила рассказ мадам О. — Сама она, не смея думать о бегстве от такой жизни, боялась, что единственная дочь тоже состарится вдовой. Мать сказала мне, что поступила так, потому что думала, что быть презренной кисэн — лучше, чем стареть целомудренной вдовой, растрачивая жизнь в сигаретном дыме. Стоя перед высокими воротами квонбона в городе Чжинджу, она положила мне за пазуху гребень из березы и мускусную шелковую сумочку. Есть поговорка, что частый гребень с трехслойным узором, изображающим волну, символизировал многодетность и богатство, но для кисэн, жившей, словно ива у дороги или цветок под забором, он вряд ли подходила. Но потом я догадалась, что просто ей нечего было дать, кроме этих вещей. Она сказала, что мускусная шелковая сумочка была дана второй тетушкой, ставшей молодой вдовой, и в деле «получения мужской любви» нет лучшей вещи. В возрасте восьми лет, не понимая, что означают эти слова, я очень любила эту сумочку, на боках которой темно-синими и красными нитками были вышиты узоры. Когда я трогала ее, у меня появлялось чувство, как будто я была дома. «Хотя бы ты будь свободна и забудь навсегда о своем доме, где все женщины становятся вдовами». — Это были последние напутственные слова матери.